Раньше и теперь
Каждый раз, когда мне хочется написать что-нибудь в жанре «раньше было лучше», – отметить печальные свойства современности и нежно вспомнить что-то хорошее, – ко мне прибегает захваченная собственной оригинальностью толпа комментаторов и кричит:
– Стареешь! Ворчишь! Эх ты, зануда! Завидуешь молодым! Снег тоже был белее, ага! Тоскуешь по своим двадцати годам, ясно-понятно!
Ну и всё прочее в этом роде.
Людям так нравится этот крайне нехитрый и, как им кажется, неубиваемый аргумент, что они забывают очевидный вроде бы факт.
Дело в том, что одни времена действительно бывают лучше, а иногда и намного лучше других, и нам далеко не всегда приходится жить в эпоху «восхождения», а если это восхождение в чём-нибудь и происходит, то очень часто имеет свою оборотную сторону.
Так, в русской истории пресловутое «раньше» образца невинного 1900 года было существенно лучше, чем хищный 1918 год, а «раньше» образца сытого 1925 года было заметно приятнее, чем страшный 1929-й, 1937-й или 1941-й.
На чей-то вкус «раньше» из эпохи романтического 1961 года было поинтереснее и повеселее скучного 1975 года, хотя для человека с определёнными взглядами, ценностями и делом жизни «раньше» из того самого 1975 года, да что там – даже и безнадёжно тоскливого 1984 года было бесконечно приятнее весёлой, но и откровенно разбойничьей реальности 1992 года.
Хотя легко представить себе и того, кому 1992 год будет много более мил не только в сравнении с 1984-м, но и станет для него золотым веком по сравнению с годом 2000-м, и уж тем более с тем, что произойдёт позже.
То есть дело вовсе не в том или не только в том, что каждый человек любит своё детство или свою юность.
В его симпатиях есть и что-то другое: то историческое движение, которое нельзя не заметить, и его собственное в этом движении место.
Так вот, говоря о своих ощущениях, я безусловно утверждаю, что люблю совсем не только свои ушедшие десять-двадцать-тридцать лет на границе XX и XXI века как ностальгически ценный возраст, но и те реальные обстоятельства, которые где-то и когда-то были, а потом исчезли.
Их легко перечислить.
Во-первых, по роду своих занятий я очень любил бумажную прессу, любил газеты-журналы-редакции и всю ту жизнь, которая там цвела в девяностые и нулевые до окончательной победы сначала интернета, потом блогов, а потом уже и просто смм-маркетинга с хаотичными ссылками в ленте и подписями под картинками. Я любил само это ощущение, когда можно было взять в руки изготовленную коллективными усилиями вещь и листать, а в самых удачных случаях чем-то и любоваться. И хотя можно сказать, что нынешнее устройство информационного мира намного удобнее прежнего, и это будет формально-технически верно, – что-то важное пропало.
Во-вторых, я не люблю тот культ картинки, культ быстрого визуального восприятия, что воцарился с пришествием смартфона. Мне часто хочется прочитать длинный текст (в старом смысле слова «длинный», а не как сейчас тот, что больше двадцати строчек) с его ветвящимися соображениями, но я всё чаще чувствую, что у хороших авторов на это уже нет замаха, нет, что ли, дыхания. И эта читательская-писательская привычка уходит, её нужно специально задерживать, тянуть за рукав, когда в противовес устаревающим буквам везде кричат о себе миллионы коротких видео и мельтешащих инстаграмов, и наблюдать этот проигрыш письма – грустное дело.
Далее, я не люблю толпу и стройку. А любой человек, выросший одновременно в центре Москвы и в ближайшей Московской области, знает, что произошло с его любимыми улицами, а равно и с теми колхозными полями, где он бегал ребёнком и рвал горох. Везде строится бетонный сарай. За последние лет десять-пятнадцать сюда приехали миллионы – и, спасибо чиновникам, будут ехать до бесконечности, поскольку никто не хочет хоть сколько-нибудь равномерно давать стране деньги. Конечно же, сами приехавшие во всём этом не виноваты – им нужны перспектива, карьера, и если им нечего ловить дома, они обречены двигаться туда, где можно что-то поймать. Но, глядя с моей колокольни, мне-то без этих миллионов в нынешней пробке, давке и стройке было намного приятнее жить.
Далее, я не люблю цензуру и власть обиженного истерического морализма. Сейчас уже сложно представить, что ещё в блаженные нулевые годы, когда соцсети только-только рождались и людей по ту сторону экрана было ещё не так много, никаких «оскорблённых чувств» – что со стороны консерваторов, что со стороны либералов – просто не было, и в тогдашних интернетах писали то, что хотели, и в том числе то, за что сейчас сначала везде забанят, а потом ещё и посадят.
Мне нравится свобода слова, мне очень нравился «ранний интернет», где не было ни государства, ни ширнармасс, и любое, даже диковатое мнение могло быть высказано без оглядки на иски, посадки, блокировки и возмущённый вой.
Далее, я не люблю пошловатую городскую джентрификацию с её шаблонным упором на примоднённую молодёжь. Мне нравится мир возрастного и социального разнообразия – с бабками и дедами, тётками и мужичками, пьяницами и богемой, семьями и одинокими чудаками, а не тотальная его зачистка под нужды и вкусы 25-летнего маркетолога, ездящего на самокате. И в этом смысле опять-таки дело не в том, что мне было двадцать, когда всего этого урбанистического комсомола не было. Я и сейчас приезжаю в Питер, которого эта зараза коснулась в существенно меньшем объёме, и чувствую себя счастливым, и даже в каком-нибудь уродливом Чертаново-Бирюлёво вдруг чувствую себя почти как дома, хотя в те самые двадцать лет я бы туда и не сунулся, а теперь вижу кривые заборы, гаражи, кто-то несёт сумки, кто-то копается под капотом, пацаны играют в футбол, а в шашлычной сидят на пластиковых стульях. Словом, вместо шаблона вокруг меня то корявая, то смешная, то сложная жизнь, и это так хорошо.
Далее, я люблю, когда недорого (странно, да?). Пятнадцать лет назад я снимал на Тверской улице буквально в сердце Москвы двухкомнатную квартиру за те деньги, за которые в тех же местах теперь можно только заплакать и выйти вон. Но при этом хорошая зарплата тогда осталась почти такой же хорошей зарплатой теперь. То есть цены сильно выросли, и всевозможные «развитие», «урбанизм» и «мобильность» делают их только выше, а доходы остались примерно теми же, ну, чуть побольше. Можно, конечно, сказать: так поезжай в город Ковров, там и сейчас с тебя много не возьмут. Но прелесть ситуации была в том, что недорого было в центре Москвы, а не в Коврове.
Далее, я люблю взрослых людей. Между тем, движение времени явно состоит в том, что сначала вместо взрослых везде должны действовать подростки (и ещё немножко взрослые, мимикрирующие под подростков), а потом уже и вместо них – автоматические устройства. Это неприятно. Очень неприятно, когда ты звонишь, например, в банк, и тебе нужно мучительно продираться сквозь вопросы робота, который категорически не хочет соединять тебя с живым человеком, а потом ещё и живой человек оказывается, мягко говоря, юным дурачком, ничего не понимающим в том, чем занимается. То же самое касается официантов (кошмар!), таксистов с навигаторами вместо знания города (кошмар!), сельской молодёжи из Средней Азии без знания русского языка (комментарии излишни). Ну а дальше ждём полную отмену людей с заменой их на зависающие и бестолковые машинки.
Далее, я не люблю политкорректность и нью-эйдж, а эта гражданская религия уже затопила западный мир, и когда старшее поколение нашей власти уйдёт на пенсию, с изрядной вероятностью затопит и нас. Весь этот фем-транс-эко-мульти-культи-йога-вегано-психотерапевтический набор кажется мне как минимум довольно похабным и всё больше и больше настырным, наступающим на нас из каждого утюга. Хочется, конечно, как-нибудь задержать его унылую победу, но вместо этого, похоже, остаётся лишь вспоминать о временах, когда глобально теплеющие трансгендеры были не более чем анекдотом или, если угодно, цитатой из «Речи о пролитом молоке» Бродского («Иначе – верх возьмут телепаты, буддисты, спириты, препараты, фрейдисты, неврологи, психопаты…»).
И, наконец, я не люблю глупость. Частную, конкретную глупость, положим, никто не любит, но есть ведь ещё и общественный её вариант – такой задорный и бравый, когда толпа бежит навстречу очередному светлому будущему и в нетерпении машет руками.
И в этом смысле лет двадцать назад – где-то на рубеже веков – мы только вступали в эпоху, когда уставшее, опытное, набившее все возможные шишки общество отказывалось от иллюзий, утопий, от всех завиральных идей, чтобы вместо этого жить разумно, жить скучно. Теперь эта эпоха кончается. Впереди – не гарантированно, но вероятно, – «события» и чья-то вера в разноцветные фантики пустых обещаний, словно бы и не обманывал нас так ужасно двадцатый век.
Много есть аргументов в пользу того, что наше прошлое, глядя на него из состоявшегося уже будущего, было прекрасно.
Но можно же и перевернуть.
Представить, что в нулевом каком-нибудь году мне сказали бы:
– Тебе придётся хоронить своих близких. Ты побываешь на войне в нескольких километрах от русской границы. В мире начнётся эпидемия, она окажется долгой, и в магазин без респиратора лучше будет не заходить.
– Стоп, дальше не надо, – перебил бы я этого фантастического пророка.
Такое лучше не знать.
И только одно соображение – такое же простое, как и «стареешь, ворчишь!», – удерживает меня от окончательного приговора сегодняшнему дню.
Может случиться так, что уже следующее, ещё неизвестное нам будущее, окажется таким, что уже не ленивые мирные нулевые, а вот этот, такой тревожный, казалось бы, двадцать первый год захочется вспомнить с ностальгическими слезами.
– Чем тогда были недовольны!? В банке на звонки долго не отвечают. Телефон забит бессмысленными картинками. Плитку перекладывают. Стройка шумит. Война идёт, но далеко. В магазин можно сходить, хоть уже и в респираторе, но ведь можно! О, нам бы эти проблемы теперь.
Так что лучше ценить то, что есть.