Марс атакует

Отношения России и русского народа – с другими, соседними народами и общностями, – это вопрос до такой степени скандальный, болезненный, почти запретный, что лучше и не говорить о нём, но в то же время и до того нерешённый, «назревший», что как-то нечестно и молчать о нём.

Так что поиграем: Россия граничит с Марсом, и наш разговор – об отношениях с марсианами, с которыми нам надо жить, а им – с нами, и желательно не совсем так, как в хрониках Рэя Брэдбери, где всё кончилось грустно.

У национальных меньшинств в любом разумном обществе – экзотику не берём, – есть три пути, и два из них вызывают понимание большинства, зато третий путь – сильнейшее раздражение.

Один вариант – это жить своим хутором.

Мы не русские, мы марсиане, у нас есть своя марсианская община – и, поскольку мы граждане этой страны, то, хоть нас и 2 %, мы имеем право на наш язык в школе, наши храмы и праздники, наши святые камни, могилы, песни и наш взгляд на мир. Как жить русскому народу – это его дело, мы в это не вмешиваемся, но и вы, пожалуйста, не приставайте к нам с ценными рекомендациями.

Это – достойно.

Другой вариант – это стать такими же, как и все.

Мы когда-то были марсианами, у меня дедушка марсианский, а у неё – прабабушки, и это наши прекрасные воспоминания, это наши старые фотографии, наши черты лица, это слегка непривычное звучание наших фамилий, но – мы уже давно и навсегда русские. И мы в чём-то даже более консервативные русские, чем вы, Вася-Маня, ведь если вы привыкли к своей культуре как единственной данности, то мы – полюбили её сравнительно недавно, и для нас она – событие, а не рутина.

И это – достойно.

А можно иначе.

Можно примерно так:

Мы – марсиане. Нас – 2 %. И мы не хотим ни на Марс, ни в свою маленькую марсианскую общину, но и русскими мы тоже быть не хотим, ну что это ещё за фашизм такой – «русские», нет такого слова. И мы не позволим вам говорить, что мы – это не вы, мы тут все марсианороссийские люди.

То есть это вы – абстрактные марсианороссийские люди без всяких национальных свойств, а мы при этом – как раз таки самые настоящие марсиане, но обсуждать это – есть право только у нас, а вам стоит помалкивать, и там, где у нас есть национальность, со всеми её границами и краями, – там у вас должно быть корректное космополитическое белое поле, пауза, прочерк.

Ведь мы немножко важнее, главнее вас, мы от вас пострадали, поскольку вы империалисты и шовинисты, а мы на вас сильно обижены, так что мы, пожалуй, будем учить вас уважению к марсианству, а кто не научится – того накажем, отменим и заплюём, и мы будем вами руководить, будем строить из вас новую марсианочеловеческую общность под нашим строгим надзором.

Знакомо, не правда ли?

Это и есть линия партии и правительства в мировом масштабе – когда-то только советская, а теперь и американская, и европейская, был только наш пирожок с крысиным ядом, а сейчас его пекут для всех.

Повторим его рецепт.

Есть обособление, есть интеграция, а есть – вот этот удивительный порядок, когда меньшинство и не отделяется от большинства, и не поглощается большинством, а создаёт свою гегемонию над большинством, когда большинство одновременно приучается к тому, что его, большинства, «как бы нету», а вместо этого – «всё у нас общее», – и в то же время это «общее» имеет странно односторонний характер, как в доме, где твоя тарелка – наша, интернациональная, а моя – только моя, поскольку я – жертва апроприации, я – это священный «другой», и мне нужно лелеять свою «особость», но – среди вас, на исключительном положении внутри, а не вовне ваших рядов.

Так было в Советском Союзе, особенно раннем, довоенном – хотя и позже эта политика не исчезала, – когда все народы, входившие в систему, поощрялись в своём этническом разнообразии, в создании своих республик и автономий, тогда как русский народ оказался единственным, кому, напротив, было предложено в этом едином государственном здании служить безнациональным, стёртым казённым материалом, этаким ноль-народом без свойств.

Так есть и в нынешнем западном мире, где заведомо плохим «белым супремасистам» предлагается добровольно-принудительное избавление от своей культуры и солидарности, идеальный гуманизм, альтруизм и покладистая всечеловечность, – а вот представители обожествляемых меньшинств и мигрирующих сообществ, наоборот, воспитываются во внимании к мельчайшим изгибам, проблемам и драмам своей отдельной судьбы.

Мы живём вместе, но именно мы остаёмся собой – страдающими, капризными, требовательными, с правом на демонстрацию своих традиций, с семьями только из этнически близких, с крепкими неофициальными связями, – а вы превращаетесь в послушное прогрессивное ничего, в удобное пустое место, куда мы сядем.

Хочется сказать: наглость необыкновенная.

Но нет в этом уже ничего необыкновенного, это привычный порядок.

Легко заметить, что феминизм действует, опираясь на эту замечательную, скользкую двойственность: с одной стороны, мы знаем, что мужчины и женщины – равные, что мы ни в коем случае не должны концентрироваться на каких-либо различиях тех и других, и не дай Бог мужчине начать рассуждать о женских особенностях и слабостях – это страшное преступление в глазах докторок гендерных наук. Но, с другой стороны, это равенство, эта идеологическая неразличимость полов – то и дело быстро и незаметно превращается в культ женской особости, в надрывное, пафосное воспевание того женского вещества, которое по определению недоступно мужчине, и не должно быть доступно.

Иными словами, феминизм стоит на том, что когда нам, профессоркам, надо, мы скажем, что это неважно, где женщина, а где мужчина, но когда потребуется перевернуть эту конструкцию – мы объясним, что женщины – это совсем не мужчины, пошёл вон, дядя, тут девочки секретничают. И главное тут – это не сам принцип близости или отчуждённости, нет, главное – чтобы сам феминизм диктовал правила игры, меняя их на ходу в зависимости от ситуации.

Так и советский строй – идеальное царство меньшинств, даже и рождённое политической сектой, – всегда настаивал на этой комфортной неопределённости: угроза американского милитаризма могла вдруг сделаться дружественным визитом Никсона или Форда, буржуй мог обернуться полезным спецом, а пролетарий, стоило ему проявить не вполне коммунистический образ мыслей, был бы объявлен контрой и подпевалой на службе у контры. И сама партия – она как бы мерцала: управляла государством, но продолжала быть формально внешней по отношению к нему сущностью. Кто главный? – мы знаем, что Сталин, но если зачем-нибудь требуется валять дурака, то у нас вообще-то главный – Калинин.

Можно пойти ещё дальше – и вспомнить, что аналогичный приём с удовольствием используют и спецслужбы. В отличие от армии или полиции, чья служба состоит в том, чтобы открыто и последовательно брать на себя ответственность за происходящее – и дальше уж либо стрелять, либо не стрелять, – госбезопасность любит «внедрение» того рода, когда она контролирует происходящее, но только так, что остаётся в тени. Товарищ майор командует, но под другой фамилией и сидя на конспиративной квартире, – так что возможности для влияния есть, да ещё какие, а вот обязательства отсутствуют.

Впрочем, мы ушли слишком далеко.

Как быть с этой хитрой, но крайне проигрышной для национального большинства моделью отношений?

Только настаивать на соблюдении внятных правил.

Хотите быть и оставаться марсианами? Очень хорошо, но тогда будьте любезны терпеть и тот факт, что рядом с вами есть русские, и у них имеется своя жизнь.

Хотите общности и сожительства? Очень хорошо, но тогда не только наша тарелка должна быть ваша, но и ваша – доступна нам.

Легко сказать, да трудно сделать.

Подобно тому, как в прошлом веке весь мир, за вычетом некоторых «отсталых» провинций, делался городским, военным и заводским, то есть каждый вставал в огромный унифицированный строй, – так и теперь мир стремительно переделывается под всеобщий стандарт власти меньшинств, и каждый обязан найти в себе марсианина, если хочет, чтобы ему дали слово.

Как это – ты не марсианин? Подумай и скажи ещё раз. Неужели даже прапрабабушки самой завалящей у тебя нету с Марса?

Ну, тогда держись.