Возлюби дальнего своего
Религия меньшинств, которая полвека назад была в западном мире скандальным новшеством, а четверть века назад – модным, но всё ещё необязательным культом, – в двадцать первом столетии пришла к власти и утвердилась как моральный абсолют.
И там, где когда-то были всего лишь первые робкие фильмы о том, как зловещие белые-гетеросексуальные-мужчины-христиане (шляпа, ружьё, злое сердце, знаешь, как это называется в наших краях, сынок, так я тебе расскажу, это называется суд Линча) обижают так называемых «других», – там теперь бушует целая революция, ниспровергающая всю вообще старую жизнь, поскольку она, зараза такая, «колониальная», и строится она на «угнетении» и «шовинизме».
Ясно, что у русского человека, имеющего стойкую аллергию на романтических проходимцев, являющихся, чтобы всё вокруг отменить, происходящее в атлантических странах вызывает одно отвращение. Наши часы коммунизма, по удачному выражению классика, своё отбили, и нынешняя Россия менее всего хотела бы заново их заводить.
Тем не менее, стоит преодолеть это инстинктивное желание страстно ругаться и плеваться, глядя на бродящие по Нью-Йорку и Лондону революционные толпы, и попытаться холодно сформулировать, чем же, собственно, так дурна эта новая версия Советской власти, избравшая на этот раз своим образцом уже не рабочий класс, а какое-нибудь обиженное меньшинство.
Для начала, общее существование меньшинств совершенно бесплодно.
Отдадим должное ветхим коммунистам. При всей их жестокости и прочих пороках, они всё же исповедовали идею преодоления человеком его прежних классовых свойств, и его, человека, дальнейшее слияние со всеми его братьями в едином земном раю. То есть предполагалось, что так называемые «трудящиеся», освободившись понятно каким путём от всех отрицательных героев своей сказки, возьмут друг друга за мозолистые руки и забудут о прошлом.
Теперь не то. Теперь желанное современными борцами общество – это анархический оркестр, где каждый дудит в свою дуду, отдельную от окружающих звуков, и дудит всё ту же нудную, жалобную ноту – он говорит о той бесценной травме, которую ему нанесли плохие люди, и о той бесценной идентичности, том самосознании, которое он несёт так же гордо, как пенсионер прежних лет нёс в собес – медали и справки о трудовом подвиге. Меньшинства не соединяются: закутанные в тряпку сомалийские мигранты, трансгендеры, девочки с сеансов психотерапии, суровые афроамериканские любера, веганы с шаманами и мексиканские домработницы неинтересны друг другу, и, уж тем более, категорически не готовы отказываться от уникальности собственного страдания во имя какой-то будущей общности. Более того, возникло даже похабное словечко «апроприация». Им клеймят нахалов, которые посмели примерить чужой костюм – допустим, выступить в театре в роли мигранта или трансгендера, им не являясь, хоть и с самыми лучшими намерениями. За это бьют по рукам. Отсюда понятно, что из этого материала история ничего не построит.
Далее, религия меньшинств не признаёт сложности мира.
Она пытается отрицать то естественное разнообразие, которое свойственно жизни: разницу между уголовным преступлением – и нравственно сомнительной ситуацией, великим романом – и биографией его автора, восприятием некоторых событий лет триста назад – и сейчас, искусством – и политической пропагандой, высшим образованием – и благотворительностью, личной жизнью – и общественным делом, великими бедами и катастрофами – и нелепыми мелочами.
В сознании её адептов все эти трудные, неоднозначные обстоятельства необходимо свести к простоте букваря: у генерала в восемнадцатом веке были рабы, поэтому он преступник и плохой генерал прямо сейчас; если политик завёл любовницу или прикоснулся к посторонней женщине двадцать семь лет назад, то такой политик не может управлять государством, ату его; Шекспиры и Гёте были белые мужчины, и пока они упражнялись со своими фаустами и макбетами ради развлечения господ – где-то рыдали на плантациях туземцы, но Шекспиры об этом ни гу-гу, так что долой их, нам нужны другие гоголи, туземные; непристойная шутка равна изнасилованию, бытовая перебранка с оскорблениями заслуживает травли на публичном собрании, сегодня ты произнёс нехорошее слово, а завтра убил, расчленил, сам погнал туземцев на плантации, ну совсем как проклятый Шекспир; учить студента, пострадавшего на колчаковских фронтах колониализма, надо иначе, чем белую контру, ему нужна пятёрка за происхождение; конечно, мы помним весь этот гнетущий пафос по советским двадцатым годам и их фирменному Пушкину-крепостнику, сброшенному с корабля, но от этого как-то не легче.
Далее, воцарение религии меньшинств сопровождается непременными разрушениями и унижениями. Её явление так же прочно связано с духом вандализма и наглости, как и подвиги комсомольцев-безбожников, китайских хунвейбинов или украинских рыцарей достоинства четырнадцатого года. Казалось бы, произносятся хорошие слова – «жизнь», «справедливость», «перемены», – но исторически привычное зрелище сваленных памятников, разбитых витрин, растерянных полицейских, стоящих на коленях, простодушных активистов, целующих сапоги бывшим угнетённым, ну и, само собой, коллективного битья тех, кто посмел идти не в ногу с прогрессом, – всё это разбойничье великолепие заставляет думать, что безобразие здесь не является случайным фактом, только лишь следствием хаоса, но скорее обязательным условием игры. Чтобы «жизнь» и «справедливость» победили, надо именно целовать сапоги и ставить на колени, потому что иначе не будет самого главного, того, о чём не говорят вслух, но зато всегда имеют в виду. Власти.
Далее, религия меньшинств противна тем, что имитирует революционность и нонконформизм.
В её победном шествии есть нестерпимо фальшивая нота: возмущённые граждане, подростки и уголовники ведут себя так, как будто бы идут на штурм крепости, сооружают ту баррикаду, по которой будут стрелять, словом, делают вид, что нарушают правила – но многочисленные начальники и знаменитости разных государств, которые кланяются в пояс этому якобы бунту, показывают всю абсурдность революционной позы. Что это за протестная баррикада такая, если градоначальник сразу же является к ней с цветами и торжественными слёзными речами? Значит, битва за всевозможную политкорректность и мультикультурность уже давно выиграна, и театрально изображающие непримиримую ярость люди подсознательно чувствуют свою безнаказанность, чувствуют, что их задача – не опрокинуть существующий порядок, но, напротив, укрепить его актом уличного устрашения всех, кто ещё не принял культурные завоевания Советской власти-2 и лелеет мечты о возвращении прежнего мира. Им и показывают, что от них требуется: целовать сапог. В двадцать первом веке это называется протестом и нонконформизмом.
Думаете, уже довольно этих кошмаров на улице Вязов, переименованной в улицу Антиколониального Сопротивления?
Нет, я продолжу.
Религия меньшинств упорно возрождает идею коллективной ответственности.
Прогрессивные, казалось бы, люди оказываются склонны к такому примитивному и насквозь лживому обобщению, как чувство общей вины за чужие грехи. Мой мифический прапрадедушка, которого я придумал, чтобы угодить тебе, новый господин, – говорит заграничная интеллигенция своим любимым мультикультистам в золотых цепях, перьях, паранджах и чалмах, – угнетал твоего прапрадедушку, он порол его на конюшне, он заставлял его горбатиться на хлопковых плантациях, заковал в цепи и обязал молиться нашему бывшему христианскому Богу вместо его исконной Мумбы-юмбы. Прости меня, господин! Дай-ка я поцелую тебе сапог. Прерывать эту жаркую сцену скучным указанием на то, что преступления не наследуются, а показное покаяние – ещё и похуже будет, чем самодурство несуществующего прапрадедушки, тот хотя бы не был лицемером, – бессмысленно. Жажда упрощения и жажда унижения – сильнее занудной правды.
Кстати, о новых господах.
Вечное правило – кто не хочет кормить свою армию, тот будет кормить чужую – никуда не делось и при наступлении царства политкорректности. Беда ведь даже не в том, что сытно и красиво живущему образованному человеку хочется отменить государство, полицию, армию, национализм, правила пересечения границы, религию, иерархию литературных классиков и собственного прапрадедушку, хоть бы и выдуманного, – а в том, что если он добьётся своего, то наступивший порядок окажется намного жёстче старого, а объекты его заботы, те самые закутанные в тряпку или обмотанные золотыми цепями люди – совершенно не будут отличаться пацифизмом, терпимостью или утопическим идеализмом. Это университетский профессор готов надрываться за благополучие приезжих из Бурунди или получателей пособия из гетто, но стоит только поменять их местами, как угнетённые товарищи начнут рубить руки и забивать камнями на площадях за нарушение племенных обычаев, а профессора в лучшем случае погонят чистить нужники. Ведь это он, профессор, враг всех предрассудков, но они-то, облагодетельствованные его усилиями, как раз свято чтут собственные традиции родом почти что из каменного века, они за мгновение отличают своих от чужих, единоверцев от неверных, и хорошо знают, чем полезная вещь – та же цепь, например, – отличается от всякого хлама вроде университетов, где только костры из книг разводить можно.
Мы много раз видели подобное в двадцатом веке. И больше такое видеть не хочется.
Далее, религия меньшинств поражает и своим откровенным равнодушием, нет, даже враждебностью к равенству. Казалось бы, столетиями отцы справедливого мирового переустройства призывали к тому, что Джон, Иван и Али должны быть равны, что стулья надо ломать именно ради этого. И вот, когда стульев было сломано уже на целый гипермаркет, вдруг выяснилось, что равенства никакого не надо, а нужно только обратное, вывернутое наизнанку превосходство, что Джона надо измельчить, оплевать и ущемить во имя счастья Али, а что касается Ивана, то этого врага человечества лучше бы и вовсе убрать с глаз долой. Ничего нового: опять-таки, советская практика подарила нам «лишенцев», «бывших людей», все эти эксперименты с исключением человека из гражданства, но до сих пор казалось, что советское издевательство – это особый случай, это наша русская несчастная судьба, а уж в лондонах-то и нью-йорках возможны иные, более разумные формы достижения справедливости. Ничего подобного. Проблемы шерифа индейцев не касаются, и точка.
Но довольно о политическом свинстве.
Поговорим о более тонких материях.
Отдельная большая беда состоит в том, что религия меньшинств опошляет человека.
Иосиф Бродский в свои поздние годы – когда выступал перед американскими студентами или отвечал на вопросы о собственной биографии, об аресте и ссылке, – любил говорить о том, что людям вредно чувствовать себя жертвами внешних обстоятельств, вредно ссылаться на козни государства или несовершенство общества. Это страшно обедняет и принижает значение внутреннего мира самого человека, как и его отношения с действительно значимыми вещами, будь то его талант, стойкость перед ударами судьбы, высшее предназначение, наконец, сама таинственная противоречивость жизни, где неприятности и потери то и дело оборачиваются новыми встречами, знаниями и находками. Нельзя делать из себя производное от дурацкого социального конфликта – «меня назвали обезьяной», «меня дразнили толстой», «меня не любили, потому что я еврей», «мне сказали, что я грешник, если я люблю мужчин» и тому подобное, – нельзя посвящать себя борьбе за ханжеское, мнимое исправление окружающих и организацию социума вокруг культа собственных обид. Фу таким быть. Через обиду нужно просто перешагнуть – и на той стороне обнаружится много интересного. И это не говоря уж о том, что суета вокруг этих мусорных проблем начисто лишает человека чувства юмора. А это самое чувство – не стоило бы терять на пути к победе добра, оно полезнее, чем хвост.
И, наконец, главное.
Религия меньшинств – в лучших своих проявлениях – очень похожа на христианство.
Нас словно бы призывают любить и терпеть, призывают умалиться, мыть ноги люмпену из гетто и целовать сапоги разбойнику, и мы вроде бы делаемся так близки к подлинному смирению, когда забываем о своём самодовольном прошлом и отправляемся заниматься делами трансгендера и сомалийского мигранта. Велико искушение вывести из триумфа политкорректности изящную умственную формулу: привычные церкви в западном мире пустеют и закрываются, зато истинная вера торжествует на улицах и в кампусах, где провозглашается большая любовь к гонимому человеку.
Так, да не так.
Дело в том, что центральная нравственная идея христианства – возлюби ближнего своего – в политкорректном учении переворачивается. Кто такой этот ближний? – нам ясно, что это совсем не всегда отец, сын, мать, жена, даже племянник из Саратова, нет, жизнь может повернуться и так, что это будет тот самый трансгендер или закутанный в тряпку беженец из экзотических стран. Важно, однако, то, что это именно ближний – тот человек, который здесь и сейчас находится рядом с нами и нуждается в нашей любви, и мы не можем создать специальный перечень ближних не только в смысле полного изгнания беженца, но и в смысле исключения из него тех, кто вообще-то ближе всего к нам в нашей обычной жизни – здесь требуется настоящее равенство.
И вот тут-то и становится видна подмена. Потому что религия меньшинств вместо Христа устроена строго по Фридриху Ницше:
Разве призываю я вас любить ближнего? Скорее я посоветую вам бежать от ближних и любить дальних! Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему; выше любви к человеку – любовь к делам и призрачным видениям. Этот призрак, парящий над тобой, брат мой, прекраснее тебя; почему бы тебе не отдать ему плоть и кровь свою?
По этой заповеди и живёт нынешняя западная цивилизация. Она уволила из получателей своей любви отца и мать, Джона и Мэри, Шекспира и Гёте, ковбоя, шерифа и прапрадедушку-генерала – и страстно любит одного дальнего в парандже и чалме, любит парящего над ней призрака, обиженного и угнетённого, и со всем отчаянным усердием человека, который уже всего достиг, всё увидел и всем пресытился, эта цивилизация стремится только к самозабвению и самоупразднению, и потому поднимает глаза на летящую над ней смерть и говорит ей: ты прекраснее меня, сестра моя, я хочу отдать тебе свою плоть и кровь.