В аду Москвы
Принято думать, что в России живут москвичи – и все остальные. И если москвичи живут сыто и счастливо, то все прочие – трудно и горько, и потому эти другие – ненавидят москвичей, клацая зубами, а те даже и не знают об этих сильных чувствах, беззаботно гарцуя по своим бульварам и ресторанам.
Яркая лживая картинка.
На самом деле, москвичи живут хоть и получше, чем наша вечная грустная провинция, но никакой радости от безумного города, который вместо Москвы давно уже сделался «Москвой», не получают. И, главное, они не составляют в нём большинства. Вместо них здесь действуют те самые «остальные» – и все прелести столичной жизни предназначены именно для них.
Но что для переехавших – рай, то для местного жителя – ад.
Как устроен ад «Москвы», заботливо созданный несколькими поколениями градоначальства?
Первое и самое главное правило, определяющее здешнюю жизнь – так, чтобы она была как можно хуже, – это крайняя финансовая неравномерность в отношениях центра и периферии. Конечно, по всему миру работает принцип огней большого города, и Лондон с Нью-Йорком тоже невозможно перепутать с городками в паре часов езды, – но именно и только в России имеется нелепая, невозможная ситуация, когда ну буквально все деньги, все ресурсы, все люди принуждаются быть перевезёнными в мегаполис. Больше, больше, больше, – и вот уже полоса в тридцать километров вокруг Москвы обстраивается бетонными сараями, и трассы всё расширяются, и всё ужаснее пробка и давка, и, главное, сама атмосфера невротической плотности, – но единственное решение, которое можно было бы принять в этой связи, а именно прекратить, наконец, концентрировать все активы страны в одном месте, – не будет принято. Для этого понадобилось бы изменить саму сверхцентрализованную природу нашего государства, а о том даже и мечтать по нынешним временам опасно и бессмысленно.
Ну а где всё новые и новые миллионы искателей жизненной перспективы (не кинем в них камня, куда им деваться), там и строительство – очевидного качества, в масштабах стихийного бедствия и, естественно, в отсутствующем стиле.
Но вот что примечательно.
Москва уже по сути смирилась с уничтожением старой (то есть хорошей) архитектуры, с уничтожением всей вообще прежней застройки, за вычетом отдельных зданий, которые девелоперы, к большому для себя несчастью, пока не могут снести. При Сталине ликвидировались бесценные памятники вроде храма Успения на Покровке или Симонова монастыря. При Хрущёве – арбатский заповедник Собачьей площадки (он мало успел). При Брежневе – целые дореволюционные районы вроде Самотёки, Пресни или Сокольников. При Лужкове – рядовые дома центра. При Собянине доламывают уже тот минимум, который остался, – где-то краснокирпичную фабрику, где-то усадебный флигель. Но с этим мы, повторяю, смирились.
Равно как привыкли мы и к идее (варварской, на самом деле), что недорогой спальный район на окраине непременно должен состоять из тридцатиэтажных уродливых коробок, построенных с жаждой продажи абстрактных метров – без садов, без парковок, без медицины и школ, без дорог, – лишь бы скорее продать и уехать самим в Англию или в Италию. Где-то в другом мире такое же Марьино-Бибирево могло быть застроено вполне человечными таунхаусами в три этажа, а то и частными домами, но – не у нас. И, опять-таки, к этому безобразию мы тоже привыкли.
А вот что понять решительно невозможно, так это то мусорное равнодушие, с которым авторы нынешней «Москвы» не только сносят старину и гадят на окраинах, но и поганят хорошие, дорогие районы той современной архитектурой, которую почему-то так любят.
Казалось бы, и цивилизация модерна на заре двадцатого века, и уж тем более эпоха ар-деко, представленная в нашим краях коллективным Иосифом Виссарионовичем, – не были гуманны к прошлому. Но мы везде видим, что они стремились оставить нам свой образ того, что считали прекрасным – и, особенно в случае модерна, его эстетика не только не потеряла обаяния, но и преобразила объекты, как будто бы далёкие от художественного поиска: промышленные корпуса, вокзалы, разные скучные учреждения.
А что теперь? Сама мысль о том, что возникнет вдруг красивый вокзал, кажется абсурдной. Но ведь и в самых лучших местах, тех, что предназначены для благополучной публики, образуются убогие коробки, похожие на склады каких-нибудь консервов – и это в древних переулках, напротив церкви восемнадцатого века. Взять бы такую коробку – с низкими потолками, без малейших признаков одушевлённости, – да и заселить исключительно девелоперами и близкими к ним чиновниками. Но нет, они предпочитают Альпы.
Зато их старания видны в чём-то другом.
Ещё одно мрачное свойство нынешней Москвы – это тщательно нагнетаемая молодёжность.
Когда в город десятилетиями свозят активных людей отовсюду, так как у себя дома им ничего интересного не дадут, – это значит, что прежде всего в город свозят молодость. Что в этом, казалось бы, плохого? Меж тем молодость в больших объёмах ядовита точно так же, как и большие объёмы любого другого однородного вещества. Засилье подростков (в реальности они, само собой, несколько старше, но так демонстративно инфантильны, что всё равно выглядят подростками) давит на город в том смысле, что создаёт мир ложной беспечности. Мир, где множество полезных вещей оказываются как бы и не нужны, поскольку они не нужны двадцатилетнему – и, значит, можно закрыть хозяйственные магазины и ремонтные мастерские, уничтожить парковки, изжить и вырубить старые сады, – какая разница, если везде можно кататься на досках и колёсах?
Это самое катание – стало настоящим проклятием Москвы. Когда-то в устаревшей жизни считалось, что ездят – по проезжей части, зато по тротуару – ходят. Логично, не правда ли? Казалось, что многое может меняться, но эта элементарная аксиома незыблема. О, если бы. Нагнанные столичной мэрией подростки превратили тротуар в проезжую часть, и теперь приходится ходить по нему как по минному полю, когда мимо тебя несутся эти бешеные ездуны. Едва уворачиваешься от них и мечтаешь: выселить бы их всех за сто первый километр, ну или хоть колёса у них отнять.
Но город принадлежит им, а вовсе не медленному взрослому человеку.
И это ещё не всё.
Принято думать, что Москва «хорошо выглядит». Что за последние годы, куда ни посмотри, везде то плитка, то фонарики, то скамейка, словом, какое-то благоустройство. Но беда в том, что благоустройство это – пластмассовое.
Когда-то в юности я, патриот самого центра и его богемных районов, не мог даже представить себе, что добровольно зайду куда-нибудь далеко, туда, где нет ничего, кроме однообразного советского бетона. И что же? – годы прошли, и вот я ловлю себя на том, что, когда я покидаю центр Москвы, когда я ухожу с любимых когда-то улиц и добираюсь до того самого бетона, мне становится удивительно хорошо. Нет, это не значит, что я полюбил те коробки, что ругал выше.
Это значит, что я, перемещаясь из центра на окраины нынешней Москвы, попадаю из пластмассового мира – в живой.
Из фальшивого пространства словно бы нарисованной какими-то неведомыми урбанистами картинки – в реальность, где на скамейках по-прежнему сидят пенсионеры, где мужики копаются в своих машинах, тётки тащат сумки, а матери укачивают ревущих детей, а не одни только бесконечные ряды примоднённых ездунов мчат на своём колесе из бара в бар.
Москва, превращаясь в «Москву», убила в себе не только архитектуру.
Она убила и саму жизнь – разношёрстную, неказистую, какой ей и положено быть, – вытеснила её за одно своё кольцо, за другое, за третье, и жизнь уходит всё дальше от этого несчастного города.
Что же нам осталось?
Где теперь есть место бывшему московскому патриоту, где продолжается то, что он так любил, и к чему он так привык? Куда ему ехать?
Ответ очень прост.
В Петербург.