Сорок лет в пустыне

Мы сейчас жалуемся. Нам сейчас плохо.

Здоровые – те, кому очень нужно или очень хочется выйти из дома, – страдают из-за нелепых городских пропусков, масок, перчаток, полицейских проверок, закрытых учреждений и общего духа тревоги и подозрения.

Здоровые – те, кому из дома не надо, да и не хочется, – страдают из-за отменённых поездок, утраченных милых развлечений вроде свидания с походом в кино на Гая Ричи, из-за приветливой, чуть не достающей до форточки цветущей ветки, которая самим своим лёгким движением на ветру намекает, что были же времена, когда можно было взять, да и пойти куда глаза глядят, чтобы сверху небо, а не потолок, а под ногами крапива и одуванчики, а не ламинат и ковры.

Больные – те, кому повезло сильно меньше, – страдают из-за того, чем они больны, а они сейчас все больны одним и тем же, но и отдельно страдают из-за чиновничьей глупости, из-за дурацких ломающихся приложений, выписывающих штрафы за не сделанное в четыре часа ночи селфи, из-за вечно занятых телефонов поликлиник и медицинских горячих линий, из-за врачей, которые сутками не приходят, а когда приходят, то выясняется, что это не те врачи, а те уже давно на фронте, и, главное, не слишком ли поздно они пришли.

И только самые больные – те, кому хуже всего, – уже не жалуются, хотя они-то как раз страдают так, что какая уж там цветущая ветка в окне, какие горячие линии, какие пропуска, ох, всё это – стыдная мелочь на фоне того, что делается с самыми больными, там, за глухо закрытыми дверями, куда никого не пускают и откуда выходят обратно намного реже, чем нужно тем, кто ждёт дома.

Всем плохо.

Но в голову лезут странные, чужие воспоминания. И нехороший вопрос: а как случился обрыв старого мира когда-то раньше – и сколько же длилось падение?

Прежние русские люди прожили свои последние счастливые дни в первой половине 1914 года.

Дальше была война, поначалу воспринятая жертвенно-героически, и первые погибшие, ещё похороненные как следует – их могилы до сих пор можно иногда встретить на уцелевших погостах, – а потом беженцы, госпитали, постепенно пришедшая тяжесть происходящего, и очереди – тогда они назывались хвостами, – и знаменитые безнадёжные окопы той войны, и так три года всё менее и менее мирного быта.

Потом революция – опять-таки сперва встреченная радостно – и тут же новое отрезвление. Вместо благородной республики – хаос, поджоги имений, убийства и грабежи, которые кто-то и где-то ещё пытается остановить, но всё реже, зато развал всё заметнее, окраины отваливаются, как мартовские льдины, новые правительства уже никто не запоминает, на улицах грязь, хамство, вечные семечки.

А тут ещё одна революция – уже мало кому интересная, – а за ней окончательная бездна разгрома домов, казарм, винных складов, один огромный пожар, всеобщий голод и тифозный бред. И ещё одна война – на этот раз без героики, в потоке сумрачного садизма, – и бывшие буржуи, выведенные колоть лёд, и жестокие базары, где собранное поколениями уходило за хлеб, и казни заложников, и лихорадочная эмиграция – только бы выбраться, только бы успеть, и мебель, горящая в печке.

Потом вдруг несколько обманчиво мирных лет, когда оборванные, переболевшие всем и чудом выжившие, потерявшие близких, потерявшие любое имущество несчастные люди словно бы выглянули наружу из тех нор, где они прятались, – но и это затишье оказалось всего лишь короткой паузой, а дальше ещё одна волна самого грандиозного грабежа, уже не анархического, как раньше, а государственного, когда подметали последнее – хоть корову, хоть курицу, хоть посуду, – а заодно и сдавайте валюту, а дальше – карточки, второй голод, высылки, сроки, и новые сроки, и, наконец, ураган массовых расстрелов года на два.

Казалось бы, пора закончить эти библейские катастрофы. Ну ведь не может же быть, чтобы десятилетиями всё отнимали, сажали, пытали, стреляли, заставляли бежать неизвестно куда, заставляли каяться неизвестно за что, – и это был бы ещё не предел. Куда уж больше-то?

Советский двадцатый век только папиросу презрительно перекатывал во рту.

Нет, не предел.

А дальше – третья война за тридцать лет, ещё страшнее, чем те, и смерть такого количества вооружённых и безоружных людей, какое наше сознание отказывается вмещать – так, одни цифры мелькают, – и бомбы, и брошенные ледяные квартиры, и дети потерянные, и семьи, стёртые, как ластиком, и голод номер три.

И это ещё не всё.

Потом депортации, и невозможная жизнь на военных руинах, и голод номер четыре, и заново раздают сроки – на двадцать пять лет лагерей за неосторожный разговор, а то и без него, если значишься в списке как подозрительный и ранее отсидевший, и варварская преступность, и разоблачённые заговоры в газетах один другого коварнее, и к тому времени, как легко догадаться, уже не могло быть вопроса: есть ли предел? Этот вопрос был отменён как смертельно опасный.

Прошло сорок лет.

Прошли бесконечные, космические сорок лет с того счастливого раннего лета 1914 года, когда ещё ничего не случилось, и до тех медленных, вязких перемен середины 1950-х, когда оказалось, что некоторых, самых живучих, выпустили на свободу, а многим выдали отдельные квартиры, а там горячая вода и нет – о счастье! – очереди в туалет, и даже ветка цветущая тянется к тебе в окно, и нет смысла жаловаться, и не хочется ничего вспоминать, а хочется молча смотреть на эту майскую ветку.

Пусть нам сейчас повезёт, и все наши жалобы так и останутся – на историческом фоне – всего лишь мелким капризом.

Но как же грустно, что мы не можем каким-то таинственным образом развернуться – туда, к ним, в советскую пустыню, где тянутся эти мучительные сорок лет, – и вытащить их оттуда, и прошептать: эти карточки, этот голод, эти казни и эти войны – не более чем дурной сон, и не было никаких списков, бомб, семечек, пыток и мебели в печке, а просто вы долго спали, но всё уже позади, всё хорошо.