Сестра моя макулатура
Я решил провести эксперимент.
Занялся чтением книг, составляющих «длинный список» одной из наших литературных премий. Читаешь – и коротко рецензируешь. Отличный способ что-то узнать о современной литературе, иначе ведь и не заставишь себя открыть этих нынешних писателей, познакомиться с ними. Вот я и познакомился.
И, должен признаться, они меня поразили.
Конечно же, я подозревал, что некоторая часть этого словесного потока будет не слишком удачна. Но реальные масштабы графомании превзошли все мои робкие ожидания. Аж до девяноста процентов всех этих книг следовало бы не писать вовсе. Хочется просто подойти к их авторам, доверительно улыбнуться и сказать:
– А на стройке вакансия открылась! Зачем тебе этот роман, а? Да ну его. Кирпичи-то таскать у тебя лучше получится.
Но есть и своя польза в исследовании большой горы плохой литературы. Теперь я могу считать себя этаким специалистом по графомании, и могу легко объяснить, как устроена эта странная стихия, которую, будем честны, не получится направить в мирное русло перетаскивания кирпичей.
Первая разновидность графоманов – это поддельные авторы «классических произведений из школьной программы» (именно этот образец их вдохновляет). Садится такой человек, открывает в компьютере пустой файл и начинает:
Небо темнело. Тревожные, хмурые облака спешили закрыть собой скромный сентябрьский рассвет. Ни одна собака не лаяла на окраине села, когда Василий Петрович Иванов вышел из дома и решительно зашагал по просёлочной дороге, ведущей в Большое Тараканово. Василий Петрович что-то насвистывал себе под нос и улыбался.
И дальше, дальше – ещё страниц триста или четыреста, и всё в таком духе. И некому (кроме меня, разумеется) сообщить потенциальному льву толстому, что это небо темнело уже минимум миллион раз до него, и что этот Василий Петрович так часто выходил из дома и куда-то решительно шагал, что у него уже армейский плац образовался перед дверью.
Но нет, простодушный человек верит, что можно взять, да и гениально сочинить то, что уже так давно сочинено без него.
Следующий – может быть, самый популярный, – жанр макулатуры – это биографическая проза. Тут уже никакое небо не темнеет, и никто не пытается придумать картонного Василия Петровича, бесконечно шагающего в Большое Тараканово. Тут дело обстоит примерно так:
Я проснулся и понял, что надо ещё выпить. Но с кем? Я оглянулся. Мой друг Вася дремал в кресле. Я потряс его за плечи. Не спи, Вась. Не спи. Пошли водки возьмём. Вася кивал, но не просыпался. Тогда я открыл фейсбук и стал искать среди френдов кого-нибудь, кто готов со мной выпить. Так, Маша, я встречался с ней год назад. Не подходит. Коля, журналист. Этот годится. Коль, привет!
Такому автору кажется, что если он будет записывать то, что с ним происходит, если он поместит внутрь своего текста всевозможных друзей и знакомых и расскажет об их пьянках, ссорах и сексе, слегка вплетая в эту нудную хронику какую-нибудь романтическую, политическую или криминальную интригу, то из него выйдет Довлатов или Лимонов, а то и Хемингуэй.
Он заблуждается.
Превращение собственной биографии в литературу, а себя – в узнаваемого и увлекательного персонажа – это сложный жанр, который кажется обманчиво простым, и таким привлекательным. Казалось бы, раз-два – и получилось. Увы.
Ещё одна джомолунгма нечитабельных текстов образуется из попыток подражания модернистской словесности прошлого, из творчества «людей с фантазией».
Здесь уже никакой бытовухи, а вместо этого придумана некоторая фантастическая или, как представляется такому писателю, неожиданная идея, и вокруг неё сплетаются довольно утомительные узоры. Допустим, хочется написать роман про кота.
Угнездившись под потолком, я опасливо трогал лапой призрак моего бывшего хозяина, который появлялся и исчезал в пустоте около шкафа. О, если бы я знал то заклинание, которое нужно было, чтобы заставить моего потустороннего собеседника вырваться из тонкого мира. Но он не отвечал на моё призывное мяуканье.
Проблема в том, что приём, хорошо работающий один раз, и особенно в том случае, когда это небольшой иронический рассказ, а ещё лучше – рассказ, написанный лет сто назад, оказывается невыносимым, когда его длят и длят, совершенно не думая о масштабе и соразмерности.
Три страницы про кота – хорошо. Сто страниц – ну, попробуем. Триста страниц про кота! Нет, на это призывное мяуканье уже невозможно ответить взаимностью.
И, наконец, статусная вершина современной графомании – это модные авторы, переносящие в прозу методы «контемпорари арт», то есть «актуального искусства».
Каким должно быть актуальное искусство? Оно должно быть скучным, вязким, враждебным читателю, перегруженным псевдоакадемическим слэнгом и политкорректными излияниями. Выглядит это так:
хочу хочу хочу не уходи не уходи посмотри на меня ты же помнишь Деррида называл это ускользанием от дискурса не ускользай ты можешь резать меня ножами как Марину Абрамович я вытерплю я разрешу тебе объективировать меня нарушить все мои границы я твоя я не хочу знать что ты тоже спала с мужчинами ты моя ты моя ты мой дискурс
Нет, в реальности это совсем не так коротко. Обычно это длинный, очень длинный текст. И, несомненно, он пишется вовсе не для того, чтобы его читать. А для чего? Надо думать, для актуальности.
Вопрос – для чего? – на самом деле, самый главный, когда мы говорим о графомании.
Дело в том, что плохая литература девятнадцатого столетия была нужна обществу.
Общество, которое не знало телевидения и кинематографа, не говоря уж об интернете, политические возможности которого были ограничены, и которое ещё не знало всех возможностей фотографии, – использовало прозу как источник всего на свете: идеологических новшеств, публицистических скандалов, сведений о внешнем мире, природе и нравах. Слабые романы читали, поскольку не могли воспользоваться другим способом что-то выяснить о жизни или просто развлечься.
Плохая литература двадцатого века, напротив, была нужна государству.
Советский режим, как известно, постоянно занимался переделкой реальности. Он словно бы брал сырого, ветхого человека, погружённого во что-то «отсталое» и «реакционное» – и пытался соорудить из него что-то новое и прогрессивное. Литература – и особенно дурная, – охотно служила ему в этом смысле. Считалось, что прочтёт гражданин многотомную эпопею о том, как крестьянская семья Ивановых (привет, темнеющее небо, привет, Большое Тараканово) переживает смычку с рабочим классом и строит коммунизм в своём колхозе, – и что-то хорошее с ним, с этим читателем, случится, и он окажется тогда поближе к коммунизму, тогда как автор (это было уже за кадром официальной картины) отлично заработает и купит себе антикварную мебель.
А что теперь?
Источников информации и возможностей для увеселения много и без романов. Государству же для воспитательной работы с избирателем никакие эпопеи не нужны. Оно, государство, лучше даст денег популярным блоггерам из инстаграма.
Зачем же тогда нужна макулатура в двадцать первом веке?
Моё предположение состоит в том, что графомания имеет психотерапевтический смысл.
Человек пишет, пишет, пишет, громоздит друг на друга сотнями страниц каких-то насвистывающих Василиев Петровичей, волшебных котов, друзей-алкоголиков и феминистический дискурс, – и ему становится лучше.
В нынешним мире, где ни власть, ни религия, ни семья – уже не диктуют ему, как надо жить и как чувствовать, человек должен сам найти себе метод успокоения и примирения, тем более, что свободного времени у него теперь стало намного больше.
Вот он и сочиняет все эти книги. И слава Богу. Всё лучше, чем убивать, горбатиться на тяжёлом производстве и копать канаву от забора и до обеда.
Правда, читать их не нужно. Вредно для психики.
Я рискнул, а вы – даже и не пытайтесь.