Самоубийство

Страшные цифры русской смерти в эпидемию двадцатого и двадцать первого года – полмиллиона погибших, если измерять их официальным Росстатом и собственно ковидом, и уже почти миллион, если смотреть на избыточную смертность, – вызывают полное равнодушие в нашем народе.

Отстаньте. Вы всё врете. Неинтересно. Не надо нам ваших вакцин. Не будем маски носить. Не будем дома сидеть. Не будем вообще ничего делать, а вы как хотите, главное – отстаньте от нас.

Казалось бы, когда на рубеже веков первые сотни людей гибли в террористических актах, вызванных кавказскими войнами, это порождало агрессию и страх: проверяли подъезды, с тревогой смотрели в метро на каждую закутанную в тряпки женщину из южных земель. Когда десятки тысяч были убиты в Афганистане, образовалась целая субкультура трагического переживания этих потерь – с выражением «груз двести», которое все выучили, с инвалидами в форме, поющими по электричкам, с публицистическими обвинениями, рыдающими матерями и чувством абсурдной, ненужной гибели солдат. Три человека у Белого дома – и сто пятьдесят у того же Белого дома через два года, жертвы Чернобыля и землетрясения в Армении, новогоднего штурма Грозного и катастрофы подводной лодки «Курск», падения самолётов и пожара торговых центров, – везде были цифры существенно меньшие, несравнимо меньшие, но, в отличие от нынешней, ковидной тысячи задыхающихся каждый день, они что-то значили для русского общества, а эти – ничего, ноль. Нет такой проблемы.

Загадка этого безразличия – настоящая историческая драма, объяснить масштаб которой когда-нибудь сможет большой историк или социолог. А мы пока смотрим на этот долгий коллективный суицид в полном недоумении.

Конечно, государство – в борьбе с эпидемией – совершило в эти годы много ошибок, дурно истолкованных обществом. Мы помним этот грустный список.

Статистика постоянно «улучшалась» и затемнялась – во имя хорошей отчётности перед вышестоящим начальством. Несколько раз торжественно объявлялась победа над ковидом, когда ей и не пахло. В рамках карантинов одни мероприятия и учреждения закрывались и запрещались, тогда как другие никто не отменял и не блокировал, на них вирус словно бы и не действовал. Сроки действия и сама сила вакцины трактовались чиновниками по-разному, их мнения заметно менялись. Мрачные картины из госпиталей не были допущены к эфирам, оставаясь в пределах либеральных газет и блогов, тогда как шарлатаны свободно вещали в телевизоре бог знает что. К употреблению пациентами рекомендовались кем-то одобренные фуфломицины. Западные вакцины обильно критиковались – и это сомнение, увы, начинало распространяться и на местное производство. Сама наша вакцина – к счастью, удачная – то и дело тормозилась на промышленном этапе, а её применение оказалось хаотичным. Репрессии для отказников, как и ограничения для публичной жизни, вводились поздно и всеми регионами по отдельности, то так, то этак, а то и вовсе никак. Да и в целом, вся наша государственная машина словно бы показывала народу, что борьба с эпидемией – это дело хоть и серьезное, но какое-то второстепенно серьезное, так что можно и не напрягаться.

Претензий к чиновникам много, но Россия устроена так, что когда очень надо, когда есть стихийная, пусть и не выраженная прямо с помощью каких-нибудь партий и демонстраций, но явная коллективная потребность, – власть вынуждена реагировать. И если бы эта потребность формулировалась так: мы не хотим болеть этой мерзостью, сделайте что-нибудь, чтобы все вокруг носили маски и получили вакцину, – сверху было бы сделано многое.

Почему так получилось?

Во-первых, странная особенность ковида – это невероятная разница между тем, как похожие вроде бы люди одного возраста и одной среды переживают это несчастье. Болезнь, заставляющая одного человека пару дней покашлять, а то и вовсе протекающая так, что он и не замечает, что болен, – отправляет другого через неделю в больницу, а через две – на тот свет. Мы знаем, конечно, что прожитые годы и сопутствующие недуги увеличивают риск, но всё-таки алгоритм, создающий такой разнобой в судьбе инфицированных, науке неизвестен. И алгоритм этот – даёт психологический эффект отрицания у благополучного эгоиста. Ведь если мне – именно мне – повезло болеть легко, а то и не болеть вовсе, то мне намного удобнее возмущаться ограничениям и отрицать вакцинацию как ненужные для меня сложности, а не сочувствовать тем, кому не повезло. О, как хочется потрясти такого самодовольного болвана за воротник: алё, они умирают! Но он останется непробиваем.

Второе свойство ковида, в силу которого наши эпидемические потери так легко перекрывают Донбасс, Чечню, Афганистан, выходят на уровень 1914 года, но всё равно никого не убеждают и не поражают, – это его тихое, незаметное для посторонних течение. Человек лежит у себя дома, потом приезжает скорая, забирает его в больницу – и там, за закрытыми дверями, с ним что-то нехорошее происходит, а потом, если случилось худшее, близкие его хоронят. И никаких нет в этом печальном сюжете взрывов, выстрелов, столпов огня, бегущих по улице окровавленных людей, разрушенных домов, сметающих всё на своём пути потоков воды, зловещих физиономий злодеев, нет ни нацистов в хьюго боссе, ни террористов, обмотанных взрывчаткой. Люди болеют и умирают, окружённые внешним спокойствием, как бы «естественно», так, словно бы просто «пришло их время». Разумеется, и в этой тишине, и в этой мнимой естественности – если сделать некоторое умственное и эмоциональное усилие – можно увидеть грандиозное несчастье. Но даже и этот простейший шаг навстречу чужой беде всё-таки нужно сделать. А если лень, то вокруг – тот же обычный мир и ничего не произошло.

И, наконец, самое главное. Недоверие. Нынешняя эпидемия открыла нам целый океан недоверия – как базового чувства, которое русский человек испытывает буквально ко всем и ко всему. К государству и загранице. К врачам и вакцинам. К интеллигенции и чиновникам. К науке и журналистике. К статистике и новостям. Везде обман, везде то ли заговор, то ли какое-то банальное мелкое жульничество. И вирус – враньё, и жертвы его – враньё, и прививки – яд, и цифры – поддельные, а значит – отстаньте, отстаньте.

Советская и послесоветская жизнь, наполненная борьбой маленького человека за своё хотя бы относительно спокойное и комфортное существование – против большого мира, который всё время пытается что-то у него отобрать, ограбить, унизить, что-нибудь ему запретить, – дала обществу рефлекс тотального скепсиса, воображаемого забора, отделяющего обывателя от врагов, то есть от всех, кроме узкого круга родных. И теперь, когда в кои-то веки пришло время поверить – с коммунизмом обманывали, с ваучером обманывали, с пенсиями и кредитами обманывали, но вирус реален, его не выдумали Рокфеллеры вместе с нашими министрами, – прибежавшие волки уже неизбежно кажутся нарисованными.

Но трагедии этой никто не заметит – Россия проходит мимо эпидемии, старательно отворачиваясь.

Как сказано у школьного классика: а был ли мальчик? А был ли этот потерянный в эпидемию миллион?