Русский человек на морозе
Среди многих и многих преступлений Советской власти против России – есть те грехи, что со временем – нет, не забываются, но сама острота переживания этих событий неизбежно бледнеет.
Правнуки, лишь самым краем заставшие двадцатый век, уже не могут как следует вжиться в атмосферу массовых убийств, пыток и грабежей, двойной отмены и отбора всего имущества людей, сначала в 1918, а затем и в 1929, накала психопатической пропаганды, нелепых признаний в несуществующих заговорах etc.
Всё это, к счастью, уже историческая экзотика, хотя от того и не менее зловещая.
Но было одно большевистское дело, которое до сих пор с нами, которое длится и длится, и освободиться от его последствий родина так и не смогла.
Дело в том, что Советская власть не просто убила энное количество людей – она сломала сам механизм социального конструирования человека.
Сейчас объясню.
Вся мировая история в последние лет двести – это процесс постоянного расширения прав, свобод и возможностей.
Выходя из пределов своего прежнего, ветхого мира – аграрного, сословного, ограниченного происхождением, верой, непреодолимостью географических границ и трудностью дальних связей, – люди становятся горожанами, люди становятся гражданами.
Важно, однако, то, как именно они это делают.
Все великие общества и империи прошлого – в их числе и Россия – управлялись когда-то тесным аристократическим кругом военачальников и землевладельцев, представителями той особой породы, что буквально выводилась столетиями, как нынешние дорогущие псы с медалями.
Потом их время прошло.
Но не совсем.
Ведь они – постепенно уступая свои места, свою славу, свои шашки, усадьбы, регалии выходцам из народа, – передавали им ту культуру, тот этикет, стиль, если угодно, устав, – что и создавал из них гвардию позавчерашних государств.
Разумеется, это наследство не могло быть принято во всей его блестящей полноте. Так не бывает.
Офицеры, произведённые из нижних чинов, купцы, пришедшие из деревни, чиновники из семинаристов, и даже их образованные, благополучные и лощёные дети – уже не выглядели князьями и фельдмаршалами, да и не слишком хотели.
И всё-таки им доставалось много полезного – из этого старого сундука. Они не просто делали карьеру – они были героями великого превращения, и любая династия русских промышленников, за каких-то полвека прошедшая путь от мужицкого угрюмства до столичного изящества, – докажет это своей галереей семейных портретов.
Западный мир так живёт до сих пор.
Там, казалось бы, страшно намешаны расы, классы и языки, там, казалось бы, жизнь как демонстративный Ноев ковчег, – но только присмотришься, и уже видишь, как в глубине каждого из этих обществ плавают древние, вымершие уже вроде бы рыбы: судьи ссылаются на допотопные прецеденты, во дворцах, где не протолкнуться среди туристов, до сих пор живут потомки средневековых фамилий, и даже какая-нибудь пивная на углу гордится пятью столетиями под одной вывеской и зашедшим когда-то на полчаса королём.
Бурная, пёстрая, пошловатая современность – стоит на плечах прошлого, и только благодаря его хитрому влиянию она оказывается благороднее, чем могла бы быть без него.
Именно этого мы и лишились.
Большевики отняли у России этот волшебный эффект медленного приспособления, аккуратного прикрепления будущего – к былому, когда человек не просто широко шагает к успеху, становясь сильным, богатым, влиятельным, но и кое-что в обязательном порядке усваивает на этом пути. Он узнает то, что меняет его, и усложняет его, и делает уже не тем, кем он был, когда он только явился с мороза.
Кстати, нет ничего дурного в том, чтобы явиться с мороза. Снобизм всегда глуп.
Принципиально другое – что происходит потом.
В нашем случае – ничего.
Русский человек – карьерный, денежный, могущественный человек – с середины двадцатого века, достигнув всего, так и остаётся на морозе, потому что у нас нет больше той среды, того общества, того приличия и вкуса, который обязан был бы дойти до начальника вместе с должностью и капиталом.
Получив своё кресло, а в послесоветских условиях – и свой миллион – этот начальник не должен чему-либо эстетически соответствовать и кому-либо умственно подражать. Он тут – сам себе Гондурас, а не александровский лицей, кадетский корпус и поливановская гимназия.
И на пути его нет преград, нет условностей и культурных обязательств. Что смогу – то и сожру, и как хочу – так и усядусь.
Эти условности возникают, когда большой русский человек приезжает на Запад.
Там-то и выясняется, что одного кошелька – мало.
Что нужно быть принятым там-то и у тех-то, а для этого – вести себя так-то, и детей отдать тамошней профессуре, и особняк, купленный во Франции, ремонтировать в строгих рамках законов о сохранении памятников, и это дерево нельзя срубить, а того наглого типа не получится наказать паяльником и закопать в лесу, и надо заняться благотворительностью, и надо быть милым, открытым и прогрессивным, и ещё сто тысяч неписаных правил.
И все они там, а не тут.
Ведь господа все в Париже, не так ли?
Так и выходит, что только в Париже из нашего материала и делают настоящих господ, ну а на родине – можно и так.
Здесь можно вообще как угодно.
Чтобы это грустное, но всё же расплывчатое рассуждение стало яснее, я приведу всего один пример.
Судьбу нашей старой архитектуры.
Той самой, которую приходится беречь, кряхтя и тратясь, но это если ты покинул Россию.
А если пока что остался – круши-ломай.
Зверское – иначе не скажешь – отношение свежих собственников и щедро прикормленных ими чиновников к особнякам и усадьбам, краснокирпичным фабрикам и деревянным дачам, к чему угодно, что можно снести бульдозером за одно утро, а потом выстроить на том же месте много-много этажей безобразных коробок, – это отношение всем известно.
И слёз, пролитых над погибающей национальной памятью, хватило бы на Тихий океан.
А причина одна: все хозяева – эти бесконечные и анонимные ЗАО, ОАО, – это дикие люди с мороза, которые там же, на морозе, и остаются со своим миллионом и своим бульдозером.
Ведь вокруг все чужие и всё чужое: нет того мира, где на каждом шагу то фамильная собственность, то чьи-то родственники, связи во многих поколениях, и проходящие сквозь время вывески, вещи, фотографии, да хоть бы и пивные, – того мира, где надо действовать осторожно, и лучше всего попытаться сойти за своего, не ломать особняк, а терпеливо его приспособить.
Его убила Советская власть, этот мир, – и теперь, уже после её собственной смерти, мы не можем его восстановить, не можем усилием воли взять, да и поженить власть и деньги – с культурой и вкусом.
Они больше не женятся.
Исторический дом, где играли такую свадьбу – снесён.
Что же нам остаётся?
Разве что подбирать какие-то крошки.
Девять миллионеров снесут всё подчистую, что мешает им нагородить бетонных ящиков, – а десятый вдруг каким-то чудом закажет реставрацию, а не бульдозер.
Девять номенклатурных детей, отправившись в тот, другой мир этикета и такта, останутся там навсегда, а если и вернутся, то только ради спортивных машин и кокаина, – но, может, десятый сойдёт с ума и захочет построить дома больницу.
Девять начальников будут хамить, хапать и халтурить, но однажды десятый – бывает же иногда и такое – решит, что пора выглядеть покрасивее, и потому перенести сюда европейское отношение к избирателям.
Это можно было бы назвать просачиванием.
По капле, по копеечке.
Вместо полноценного культурного наследования и усвоения прежних традиций – редкие, счастливые островки просвещения и гуманности, совсем как деревце, которое почему-то выросло среди асфальта.
Так себе утешение, знаю.
Но даже и это – в наших условиях уже победа.
Потому что вокруг – мороз.