Родина и хулиган
Памяти старого знакомого
1.
Умер Егор Просвирнин.
Хотя это сложно назвать аккуратным словом «умер» – он ярко, нелепо и страшно погиб, словно бы подражая каким-нибудь гитаристам и барабанщикам полувековой давности, Сиду Вишесу и Киту Муну. Ссорился с женой, принимал разные вещества в сложном и вредном пасьянсе, хулиганил, громил квартиру, выгонял близких из дома, ему вызывали полицию, скорую, но он, запершись и почему-то раздевшись, выбросился из окна прямо на Пушкинскую площадь, где ещё долго лежал – сначала открытый, а потом в чёрном мешке, – пока водители и прохожие фотографировали лужи крови, размазанные колёсами по асфальту.
Ему было тридцать пять лет. Кажется, что для такого безумного финала это уже многовато. Но он дорожил своей бесконечной юностью – и распорядился собой так радикально и так беспечно, как не каждый подросток решится.
Покойный был человек весёлый и жёсткий, без всякой сентиментальности. И, значит, вспоминать о нём нужно легко и бойко.
2.
Невозможно установить, когда конкретно этот переехавший в Москву с Дальнего Востока интеллигентный, но склонный к некоторому беспределу мальчик возник в столичных редакциях. Кажется, это было ещё в середине нулевых, когда ему не было и двадцати, и даже намёка на хоть какой-нибудь, хоть приблизительный порядок ещё не было в его голове (или – учитывая то, чем всё кончилось – уже не было?), но зато сразу было ясно, что образовался талант.
Так бывает: в мутном потоке слов то про политику, то про компьютерные игры ещё нет ни одного действительно хорошего текста, и нет ещё ни взглядов, ни внятного стиля, одна путаница и бардак, но талант уже есть. Нет так-то много их было, людей с публицистическим даром, о которых начали много говорить за последние лет пятнадцать – конечно, Олег Кашин, конечно, Зинаида Пронченко, – но Просвирнин быстро и насовсем встал в этот короткий ряд.
И уже через несколько лет создал тот самый журнал, с которым и вошёл в историю.
3.
Спутник и Погром – отметим лишний раз, какое это было блестящее, смешное и точное название, – был не просто «изданием русских националистов», как об этом пишут в формальных некрологах. Не сводился он и к фонтанирующим злостью и лихими шутками фельетонам самого Просвирнина, и к обстоятельным эссе об истории, музыке, литературе – авторства Евгения Норина или Артёма Рондарева, и к страстной поддержке известных событий 2014 года, и к едкой критике властей.
Самое замечательное, что там было – это соединение политики, и политики правой, русской, – с идеально наложенной на неё эстетикой молодости и легкомысленного изящества. Просвирнин поженил фотографии царя Николая – с дизайном и слоганами двадцать первого века, патриотическую агитацию – с тинейджерской наглостью, иными словами, он смог наглядно доказать, что наше прошлое – ещё как продолжается в будущее, вопреки мнению солидных либералов, любящих поговорить о том, что у России всё позади. Просвирнин придумал нашему правому делу свежий и убедительный стиль – до того убедительный, что лет десять назад о его Спутнике-Погроме вынуждены были заговорить буквально все. Больше того, он стал отцом поколения, вдохновив целую генерацию довольно культурных и рафинированных молодых людей – а вовсе не бритых уголовников – на то, чтобы заинтересоваться русским национализмом, русской империей и монархией, а не только глобальным миром и новой этикой, как сейчас принято.
Отдадим ему должное и в другом. Уже после того, как Спутник и Погром заблокировали власти, после того, как его шумная авторская и редакторская деятельность слегка выдохлась – Егор не побежал за востребованностью туда, куда бежала огромная толпа в эти годы, в объятия либеральной интеллигенции и заграницы. А они – стоит тебе отречься от России и присягнуть всяким «героическим меньшинствам, сражающимся против плохой Москвы» – почти всех принимают и вознаграждают, кого деньгами, кого – аплодисментами и вниманием. Это большой соблазн, особенно когда наше начальство глухо равнодушно к местным талантам, склонным быть на русской стороне. Но Просвирнин не предал то, за что выступал так упрямо и громко.
4.
Не будем врать.
Он не был тем, что мы называем – приятный парень.
Щедро одарённый журналист, фельетонист, агитатор, он был тяжёлым нарциссом, зацикленным на себе, своих достижениях и комплексах эгоманьяком, которого всегда было слишком много. Его хотелось читать, но разговаривать с ним не хотелось совсем – это кончалось потоком пьяной язвительности, провокаций, неуёмного и неуклюжего риторического и бытового бреда, к которому – вероятно, но я не держал свечку – добавились и какие-то более сильные препараты.
Он, может быть, переживал из-за своей слишком объёмной внешности, активно переделывая её, переживал из-за отношений с красивой женой – книги Лимонова тут в помощь каждому, кто не знает, как это бывает, – из-за нехватки славы и денег, которых всегда и всем мало. А ещё – что не менее важно – из-за неуспеха того дела, с которым он себя связал.
Переживание не грех, мы все отягощены дурными мыслями. Но в его случае эти внутренние проблемы переходили в публичный цирк такого масштаба, что многие собеседники, единомышленники и приятели старались отойти чуть подальше, чтобы не задело.
И мы знаем теперь, каким оглушительным взрывом закончилось это саморазрушительное представление.
5.
Трагедия русского национализма – его удивительной невостребованности, хотя, казалось бы, за его спиной маячит огромная страна, что бродит в поисках ответа на простые вопросы: кто мы? зачем мы? – состоит в том, что нашему народу отрезали прошлое, отрезали почву, подобно тому, как срезают плодородную землю и увозят куда-то.
Все окрестные страны, все бывшие советские республики и бывшие советские вассалы не были лишены коммунистами своей традиционной культуры, своей сельской, семейной, локальной, сословной исторической памяти. Она была, конечно, потеснена, но всё-таки национальное чувство окраин воспринималось марксистами как умеренное и допустимое зло.
И только один народ был подвергнут тотальной чистке, только один народ был сдёрнут с места и искорёжен так, что даже воспоминания о дедушках-бабушках, живших каких-то полвека назад, сделались полузапретным раритетом. Отменено было всё: вера и корни, цари и полководцы, единство поколенческих связей, и даже своя компартия оказывалась невозможна. Самого слова такого – русский – не должно было быть, и эта невозможность длилась почти весь двадцатый век, да и потом была с удовольствием подхвачена следующими властями, заменившими фанерку «советского» на фанерку «российского», тогда как обе они загораживали одно и то же: забывший себя русский народ.
А раз целый народ смогли вывернуть так и убедить в том, что он родился из пионерского галстука, и до середины прошлого столетия его не было вовсе, то – какой уж тут национализм.
Есть только молодёжная мода – неважно, криминальная или культурная, – но лишённая возможности оглянуться на старших и увидеть своих.
Егор Просвирнин оказался самой яркой звездой на этом национальном небе без земли, самым буйным хулиганом в школе, где нет учителей, мастером моды, которую создал в пустоте, не имея ни цеха, ни крепкой руки, что могла бы его вовремя остановить.
6.
Смерть современного человека – особенно если этот человек каждый день оставляет следы на экране гаджета – это странное дело.
Социальные сети, с их возможностью молниеносной публикации и постоянного воспроизводства потока своей и чужой жизни у всех на глазах, – казалось бы, должны исключать смерть. Как это возможно вообще – умереть, если лента новостей крутится дальше, и в ту секунду, когда человек превращается неизвестно во что, превращается в саму неизвестность, к нему в телефон точно так же приходят новости, скандалы, селфи.
Просвирнин был гением момента, он мог мгновенно – и очень бодро – отзываться на любое происшествие, он был весь – «срочно в номер», пусть в его годы уже и номера этого физически не существовало, и даже его собственная гибель – если бы он мог взглянуть на неё со стороны, – вызвала бы у него восторженную реакцию. Ещё бы, выпрыгнуть голым из окна на Пушкинскую площадь, чуть не с ножом в руке, – кого вы ещё помните, кто так мощно выступил, с кем сравнить? Вечный подросток и нарушитель всего, что получается нарушать, он любил такие жесты.
Но Россия – это пожилая страна, она смоет его кровь с площади и будет жить дальше так, как она любит, медленно и печально.
7.
Нам есть за что благодарить его.
Ему – хулигану и экстремисту, атеисту и богохульнику, вздорному и трудному типу – сказать спасибо.
Егор Просвирнин показал нам, что чувство родины – бесконечно разнообразнее, чем почтенный старческий кашель на официальной трибуне или прекрасная, окладистая, но всё-таки стилизованная борода на фоне снежных ёлок. Что родину можно любить и так: молодёжно, скандально, радикально.
С криком, а не со вздохом.
И это значит, что даже когда в России исчезнут люди, помнящие что-то про двадцатый век, коллективизацию, ветеранов, холодную войну, перестройку и девяностые, когда сойдут на нет все те символы и страхи, те прежние политические сигналы, которыми всё ещё обмениваются государство и народ – агрессивный блок НАТО! пионерский галстук! – что-то важное всё же продолжится, и кто-то всё равно будет сопротивляться, защищая Россию, пусть и будет выглядеть дико, с нашей-то нынешней точки зрения.
Егор создал новую интонацию, чтобы помочь нашему старому миру обрести новую жизнь.
И она будет.
Но уже без него.