Пять за тридцать
Правила жизни мировой провинции похожи на большую ферму: куры, индейки, гуси, козы, коровы гуляют и нагуливают жир, но спустя некоторое время их ждёт неприятное открытие.
Так и у нас: раз в несколько лет Россию, которая уже привыкает жить устойчиво и по-хорошему скучно, застаёт врасплох очередной кризис, и всё накопленное, всё заботливо налаженное и привычное летит куда-то во тьму.
Я видел пять таких кризисов за тридцать лет.
И, поскольку я делался старше, каждый раз я воспринимал их пришествие чуть по-другому. Их история – это и есть движение жизни в определённую сторону, привет гусям и козам.
Первый обвал случился, когда умер Советский Союз.
Он длился долго, и невозможно точно определить, когда советская жизнь, которую я застал пионером, закончилась, а когда, наоборот, состоялся окончательный переход в новую реальность. Но ясно одно: как же приятно было быть подростком в эти революционные времена.
Как приятно было кочевать по пустым открытым квартирам выселенных и брошенных домов. Покупать водку с батоном у тёток, стоявших в длинной торговой очереди у каждой станции метро. Забыть про школьную форму и сидеть прямо на уроках в чёрной шляпе – ну революция же, никто и не удивлялся. Ходить в видеосалон, где показывали невозможные, запрещённые ещё вчера фильмы. Штурмовать через окно концерт в ДК Горбунова. Прислушиваться к шуму города: то бандитская перестрелка, то бронетехника входит в Москву.
И тот простой и невесёлый факт, что эти годы были на самом деле грандиозной катастрофой и мучительным несчастьем для океана людей вокруг, казался далёким и неинтересным для тогдашних моих тринадцати или шестнадцати лет.
Тинейджер в эпоху перемен – всё равно что невеста в церкви: человек на своём месте.
Иначе было, когда случился 1998 год.
В последние два или три года перед августовским дефолтом жизнь начала улучшаться.
Московская жизнь, разумеется. В губерниях вплоть до нового века всё оставалось совсем печально, но московская публика, уже отвыкшая от проблем рубежа десятилетий и недурно устроенная в рекламные конторы, газеты, банки и разного рода олигархические империи, явно полагала, что всё позади. И тут грянуло.
Я тогда работал в журнале. Я – по меркам моих тогдашних нужд – не считал денег. И я думал, что так оно и будет всегда. Отрезвление было неожиданным и неприятным.
Но как упали, так и встали. Переживание сокращений и увольнений, заблокированных банкоматов и падающего рубля было сильным, но коротким. И уже следующий, 1999 год был другим и, что называется, про другое.
Ну а для меня тогдашняя кризисная осень и вовсе оказалась буйной: приятели организовали у меня дома, в большой квартире на первом этаже, клуб с концертами и водкой (теперь даже мне самому поверить в такое невозможно, но было ведь, было), и я запомнил, как вместе с кем-то из них, помогая ремонту, я носил длинные доски по пустому московскому переулку, одному из тех, где в следующем веке откроются дорогущие буржуазные рестораны, а пока в тех краях скандалили алкоголики, сплетничали на скамейках пенсионерки и напивалась богема.
Тогда казалось, что всё вокруг – сложно, тревожно, но как же было на самом-то деле легко.
Кризис 2008 года был уже хуже.
В России он, разумеется, и близко не имел такого драматического значения, как в Америке, но всё же и дистанция от предыдущего обвала составляла уже десять лет, и та часть общества, которую сильнее других задевают подобные волны, поскольку ей есть что терять, уже сделалась куда более скучной, холёной, солидной, да и сам я стал старше, и легкомысленная пьянка уже не была моей единственной статьёй расходов.
Люди начали стремительно терять работу – но это не были, как раньше, в наивные времена, сплошные москвичи со своими квартирами, дачами, родными – нет. В городе уже появились миллионы приехавших за деньгами и счастьем, и чувство взрослой тревоги, уже без всякого хулиганского, шального оттенка, стало заполнять всё вокруг, и я сам занимался в те месяцы тем, что сокращал, трудно решая, на чём сэкономить, журнал, который я редактировал и очень любил, и не было больше того чувства дурацкой свободы, которая хоть отчасти уравновешивала прежние катастрофы 90-х годов.
Но и тогда всё очень быстро прошло и забылось.
В 2014 году всё рухнуло намного громче.
И дело было уже не в том, что происходило с рублём, нефтью, санкциями, работой, – нет, на этот раз под ударом оказался не только денежный, материальный, но и собственный мир человека, его дружеские, повседневные связи, потому что война на Украине и ссора России с Западом словно бы вырыли огромный ров между многими людьми, принявшими разные стороны в этом конфликте, и этот ров – которого никогда раньше не было, ни во время распада Союза, ни с приходом Путина, ни с протестами против него, – этот ров было не перейти.
Впервые выяснилось, что кризис – это не просто потеря тёплого места с зарплатой и спешные поиски неизвестно чего, ну хоть чего-нибудь, лишь бы продержаться, – нет, это смерть прежней жизни.
И ни одна бытовая, любовная или служебная ссора в жизни не стоила мне так дорого, как четырнадцатый год. Куда уж больше, казалось бы? Теперь над этим вопросом можно только грустно посмеяться.
Теперь, когда мы разом утратили вообще всё, включая право выйти из дома и пойти куда захочется. Когда весь мир сделался как голливудский фильм-катастрофа, как роман Стивена Кинга, и уже смешно думать про курс рубля или падение каких-то экономических цифр в очередном графике.
Достаточно просто взглянуть на истории выживших в реанимации – не самые ещё ужасные, надо признать, ведь они всё-таки выжили, – и уже неинтересно про курс рубля.
Тем не менее, однажды закончится и этот кошмар.
Неужели нас ждёт нечто ещё более ужасное? Сибирская язва, восстание роботов, нашествие инопланетян? Я вам скажу, что хуже всего на самом деле. Что мы не молодеем.
Каждый кризис в России – раз в пять лет, раз в десять, неважно – приходит, когда ты становишься ещё немного старше. И чем старше, тем меньше веселья и лихости в этих прыжках в темноту, и тем сложнее приходится тем, кому опять, уже в который раз надо пройти сквозь этот стресс, надо запасаться едой и лекарствами, и нервно ждать новостей, и запирать дверь покрепче.
Мы все – индейки и куры на ферме этой жизни, но как же хочется, как же отчаянно хочется, чтобы всё кончилось совсем не так, как должно.