Пустота имени Сахарова

Москва – несчастный город, её всю разломали, но даже и здесь, в нашем почти что снесённом историческом центре, есть одно место, которое поражает своим выдающимся безобразием. Это огромный проспект, ведущий от Трёх вокзалов к Чистым прудам. Брутальные, циклопические здания каких-то позднесоветских учреждений стоят там, словно бы они – это архитектурное творчество каких-то инопланетных ящеров, почему-то прилетевших на Ленинградский вокзал, – и, главное, вокруг этих гигантских коробок нет ничего и никого. Там нет торговли, нет ресторанов, нет людей, нет никакой жизни, и только ветер свистит в пустоте. Это место – может быть, самое скверное в столице, – называется проспектом академика Сахарова.

И кажется мне почему-то, что такое соответствие личности и пейзажа – совсем не случайное дело. Есть в этом соответствии какая-то неприятная правда.

Коммунистический мир, вступивший к восьмидесятым годам двадцатого века в эпоху своей агонии и старческого распада, оставил разнообразное наследство в тех государствах, которыми он распоряжался, – да и сами эти государства, как старые, так и созданные коммунистами в виде «союзных республик», жили кто сытно и счастливо, а кто и трудно. Но было у них кое-что общее.

Когда выяснилось, что Советская власть померла, а утопия обанкротилась, – почти везде, на всём большом пространстве Восточной Европы и отчасти Азии, стали возникать прежние или созданные заново национальные дома. Люди не построили идеальное общество, но зато, оставшись без него, они вспомнили о своих языках и традициях, вере, литературе, связи с землёй, словом, о том своём прошлом, на святых камнях которого они начали сочинять себе другое будущее. Не все преуспели, конечно. Некоторые, на свою беду, ввязались в безнадёжные войны с сильными соседями или утонули в нищете, – зато кому-то и повезло. В любом случае, все понимали: теперь, когда «общий» коммунизм показал свою несостоятельность, жить надо интересами уже не «общего», а «своего», интересами хутора, а не колхоза.

Но было и одно грандиозное исключение.

Тридцатилетней давности Россия.

Именно она – одинокая в своём слепом и наивном романтизме, – оказалась чуть не единственной послесоветской страной, которая не вспоминала, не возвращала и не собирала «своё» на руинах СССР, а продолжала мыслить себя то ли глобальной, то ли ничейной. Так называемая РСФСР, вроде бы переименованная в РФ, так и осталась странной территорией без хозяев, чистым листом, площадкой без титульной нации и внятных представлений о том, кто жил и живёт в этой стране, и почему она, как будто бы без пяти минут Россия, продолжает существовать как колхоз, а не как хутор, как поле для вечного столкновения всемирных западников и таких же всемирных государственников, но не как родной дом для Костромы, Тамбова и Вятки.

В этой тоскливой неизменности её советской судьбы были виновны многие. Но академик Сахаров, чьё столетие московская intelligentsia (писать это слово по-русски неправильно, когда речь идёт о ней) шумно отмечала в эти майские дни, – был одним из первых учеников в этой мрачной школе национального нигилизма.

Именно он – и только после него и вместо него Ельцин, – сделался местоблюстителем должности революционного кумира, которыми везде у соседей провозгласили филологов ли, чиновников или боевиков, но всегда – тех, кто с большой страстью относился к собственному народу, пространству, истории, к тому месту в мире, которое, по мысли этих кумиров, должны занять именно поляки, чехи, эстонцы, армяне, да хоть и крымские татары. И только Россия, только Сахаров на трибуне Съезда 1989 года – со своими последователями и поклонниками, – думали о чём угодно, но не о том, как живёт Рязанская область, и что для её, Рязанской области, материального и психологического восстановления нужно делать.

Нет, у них были другие заботы.

Какая-то смехотворная «конвергенция» социализма с капитализмом, словно бы на той стороне кто-то собирался даже не то что соединяться с противником, а хотя бы видеть противником один Советский Союз, а не Россию. Не менее фантазийное «разоружение» – тогда как на самом деле речь шла о военном противостоянии с государством, которое в следующие десятилетия, с благодарностью воспользовавшись нашей капитуляцией, принялось бомбёжками стирать страны – одну за другой – с политической карты. Ну и уж совсем зловещее «отделение». Добро бы Сахаров был только печальником за эмигрантов, пытавшихся выехать – с боем за визу. Симпатии эти его старания – на фоне полного, повторюсь, равнодушия к жизни тех, кто уезжать не собирался, – не вызывают, но перемена географии – частное дело бегущих. Но нет, академик ещё и писал конституционные проекты, пытаясь наделить аналогичным правом, для него, видно, главным – уйти – и провинции русской земли. Ему хотелось, чтобы даже и автономии РСФСР, катастрофы с которыми мы еле избежали в смутное время (а кое-где – так и не избежали), превратились в новые суверенные державы. Бог миловал нас от этих идей. Но главное зло всё равно нам досталось.

Россия после коммунизма – не создала национальное государство, и не нашла своё «я», а много лет ещё бесцельно бродила в пустоте, бродила в поисках единого человечьего общежития – без самой себя, но зато с Латвией (и всеми прочими чужими домами, солидарно враждебными и прагматичными).

Спасибо Сахарову. Спасибо intelligentsia. Спасибо простодушию (чтобы не сказать – вредности) тех, кто мог спасти отечество от провала в конце двадцатого века, но вместо этого рванул в тот провал особенно энергично.

Но были и другие люди.

Был, можно сказать, один человек – кто и тогда понимал, куда всё идёт.

Москва – несчастный город, её всю разломали, но даже и здесь, в нашем почти что снесённом историческом центре, есть одно место, которое поражает своей неведомо как сохранившейся красотой. Эта улица, уходящая от Таганки, не изгажена, кажется, ни одной коробкой. Только купеческие особняки, храм Мартина Исповедника, стоящий так невозмутимо, словно бы и не было этих ста лет, – и, главное, сама атмосфера какой-то другой, исторической, идеальной России, где нет безобразия и пустоты, атмосфера, которую чувствует каждый, кто гуляет по этой пленительной русской улице.

И, как всегда, здесь тоже есть соответствие пейзажа – и того человека, в честь которого она названа.

Александра Солженицына.