Почему мы те, кто мы есть
Не так интересно, какие взгляды разделяет какой-нибудь человек, как то, почему он выбрал для себя именно эти взгляды.
Те времена, когда принадлежность людей к определённой партии – в широком смысле слова – диктовалась их происхождением и вероисповеданием, теми Монтекки и Капулетти, с которыми каждый был в родстве, давно прошли, и уж точно прошли в России. И потому каждый раз, когда мы видим гражданина, страстно излагающего какой-нибудь политический тезис – себя, кстати, не исключая, – полезно подумать: а что побудило его говорить именно так? Сразу понятен тупой ответ: пропаганда зомбировала. Но даже если и так, то почему он послушался той пропаганды, а не другой, противоположной? Нет, за всякой общественной дискуссией имеются свободные движения души, даже если они иногда примитивны или смешны.
Отсюда вопрос: как устроено притяжение тех, кого можно назвать русскими патриотами, к тем ценностям, которые они, ну или мы – так вернее – пытаемся защищать. Разберём эту любовь к родине на слагаемые.
На поверхности лежит самый простой мотив: отторжение от своей противоположности, либерального мира, как местного, так и глобального.
Если Евтушенко против колхозов, то я за. Нельзя слишком увлекаться этим противоречием, превращая его в самодостаточный конфликт ради самого процесса раздражения и ругани на тех, кто тебе противен – поговорку про бабушку и уши никто не отменит, – но и делать вид, что этого суетного чувства не существует, тоже нечестно.
Вот эмигрант, потомок генерала НКВД, проводившего депортацию крымских татар, интересуется из Бостона: не пора ли доблестным украинским военным на американской технике поохотиться (так и пишет) на проклятых русских сепаратистов, раз уж они в поле где-то под Харьковом неосторожно обнаружили своё присутствие. Вот эмигрантка, опять-таки дочь генерала КГБ, выходит в Париже протестовать, чтобы «отменить» гастролирующую там пианистку, единственный грех которой состоит в том, что она имела смелость дать концерт в Донецке. А вот бывшая журналистка «Эха Москвы», захлёбываясь пафосом, желает России поражения, разгрома, уничтожения армии. Вот рижская газета, когда-то считавшая себя образцом журналистики, а не пропаганды, чтит зигомётов из «Азова», почтительно расспрашивая их жён о страданиях пленных боевиков в русском аду. Вот все эти писатели, политологи, обозреватели, художники, да и просто московские праздные интеллигенты, бежавшие в Тбилиси и Тель-Авив, соревнуются в славословиях Украине и обгоняют друг друга в сочинении оправданий тому, что всё русское следует запретить, а Россию разделить на двадцать государств, а еще лучше – на тридцать etc.
Ну и как, глядя на эту подлую и пошлую карикатуру, на эту коллективную пародию на Смердякова, который сам уже был пародиен, – можно не увлечься естественным патриотическим чувством?
И всё-таки эта брезгливая злость, что охватывает каждого здравого человека при созерцании наших принцев и баронов либерализма, – это не единственная причина того, что мы – это мы.
Есть и кое-что посерьёзнее.
Ощущение грандиозной ошибки, совершённой в 1991 году. Ощущение фальши и ложности той декорации, которая была построена на руинах СССР вместо национальной России. Какой-то десятилетиями длившейся мнимости – беловежские границы, разделившие страну, словно бы стены коммуналки, перегородившие когда-то единую большую квартиру, день независимости неизвестно от кого 12 июня, заведомо невзаимная любовь к западным соседям, как ближним, так и дальним. И это восприятие России как ценности, которая постепенно утрачивается и теряется, закрывается ширмой и аббревиатурой вместо имени, обрекается на роль безнадёжно провинциального дополнения к «настоящим» государствам, куда дрейфуют чиновники, миллионеры и просто мажоры, – именно эта эмоция стойкого недовольства и переживания долгоиграющего поражения вела к тому, чтобы поддержать радикальные изменения, состоявшиеся отчасти в последние восемь лет, и особенно – в эти месяцы. Для кого в восьмидесятые-девяностые годы прошлого столетия всё было правильно, тот никогда не поймёт тех, для кого правильно – это примерно так, как вышло теперь, а то, что сам сегодняшний конфликт случился вокруг Украины – это уже стечение обстоятельств. Главное – что произошло тогда, в конце двадцатого века, и что мы чувствуем в этой связи.
Но есть и третий мотив занять эту сторону, а не противоположную – помимо аллергии на либералов и желания заменить постсоветскую «РФ» Россией, – и это нарастающее отторжение так называемой современности.
Жизнь меняется. Говоря наукообразным языком, приходит то ли постиндустриальный, то ли постмодернистский, то ли ещё какой-то «пост» общественный строй, но те его подробности и детали, которые хорошо видны уже сейчас – никакого оптимизма, мягко говоря, не вызывают. Бессмысленная автоматизация дел и услуг вместо человеческого внимания, радикальный феминизм вместо равенства, умопомешательство на смене пола, этнических меньшинствах и всевозможной экзотике, публичный демонтаж того, что ещё осталось от христианства, утрата прежних европейских наций, стремительная инфантилизация поведения верхом на самокате, невероятных масштабов культ психотерапии, да ещё «борьба с потеплением», да ещё нескончаемые извинения и покаяния кого попало за что попало, доносы, цензура, культурная мода на «травмы» и «деколонизацию» как смысл искусства, обвинение белых людей и мужчин, как писал поэт, «во всём, окромя погоды», ну и, конечно же, ненависть к России и торжественный пьедестал для Украины – как финал всего этого парада новых ценностей.
Современность – как движение времени – определённо идёт не туда, и русский патриотизм в двадцать первом веке – это не только человеческая, земельная, историческая или военная солидарность, но и отчаянное стремление найти какой-то противовес этому крайне несимпатичному движению. Может быть, из этого ничего не получится, и Россия просто утонет в том море, счастливо плыть по которому будет деколонизированный трансгендерный робот с украинским флагом в железной руке.
И всё-таки мы сопротивлялись.