Они кричат, но мы не слышим

Неотменяемый фон событий 2022 года, и не фон даже, а звук, визгливо-кричащий, режущий, – это коллективный вопль нашей alien intelligentsia, её грандиозное возмущение. Не хочется называть её по-русски, на языке, с влиянием которого она страстно борется, так что пусть будет – чужие, как в старых фильмах Ридли Скотта, где по коридору космического корабля ползёт кто-то очень неприятный, шуршащий щупальцами – и, в нашем случае, ещё и рассказывающий нам про коллективную вину, эмиграцию в Черногорию и любимую Украину.

Этот протестующий звук, который мы слышим с 24 февраля, распадается на три элемента: собственно негодующий крик, бормотание всевозможных извинений перед украинскими патриотами и, наконец, шум чемоданных сборов, прощание с немытой и радость встречи с Кавказом, Израилем или Берлином. Казалось бы, каждую из этих эмоций легко понять: ведь это так естественно для неравнодушного человека – ужасаться боевым действиям, сочувствовать жертвам конфликтов, и даже бежать от внезапно нагрянувшей опасности, если он не герой. Но сквозь каждое бурное чувство «чужих» сквозит ложь, они, совсем как артистка Людмила Сильвестровна Пряхина из булгаковского «Театрального романа», страдают так фальшиво, страдают, проводя таким гвоздём по стеклу, что поверить им невозможно. Приходится выяснять, что же произошло на самом деле.

Этим и займёмся.

Пацифистские выступления – почтенный жанр, сказано же – блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Но в нашем случае этих господ можно назвать только лицемерами. Их громокипящему пафосу отчаянно мешает банальнейший, тысячу раз за эти месяцы звучавший, и всё же неубиваемый аргумент: где же ваш пацифизм был несколько раньше? И если равнодушие demshiza (ещё один хороший способ определить их, не загрязняя русский язык) к бесконечным войнам Америки по всему миру или конфликту в Сирии легко списать на то, что это всё края от нас далёкие и дела нам неведомые, то вопиющее безразличие к бойне в Донбассе в десятые годы, полное отсутствие попыток хоть риторически остановить карательную экспедицию против русских сепаратистов – перечёркивает все нынешние страдания по части зловещего московского Мордора, поскольку теперь мы уже отлично знаем, что как только снаряды и ракеты пускает не Москва, а противоположная сторона – весь пацифизм известной публики мигом улетучивается. Но это ещё не всё. Можно ведь, взойдя на вершину всё того же лицемерия, заявить: нам, мол, есть дело только до собственной страны. Очень хорошо. Но отчего же две чеченские войны, занявшие в том числе и несколько лет из канонизированных в том же кругу девяностых – таких светлых, таких свободных, – вовсе не вызвали сходного приступа отчаяния? Несомненно, борцы за мир имелись и тогда, иные из них уже в те годы вели себя по-иудиному безобразно, но alien intelligentsia, как ни странно, не требовала предать Бориса Ельцина международному трибуналу, но, напротив, с удовольствием голосовала за него на его вторых выборах, а кто-то даже и сам готовил эти самые выборы. Не было разговоров о катастрофе и прочем «немогусэтимжить» и двадцать лет назад – хотя ожесточение тех событий было и пострашнее, чем то, что мы видим теперь. Так что не только Югославия или Сирия, но и Чечня, и ровно та же Украина, горевшие по-своему и в своё время, – мощного коллективного вопля не порождали, мы слышим его впервые.

Подмена легко обнаруживается и в безупречном вроде бы сочувствии к жертвам. Дело в том, что есть некоторая разница между состраданием к мирным жителям и павшим, равно и раненым или пленным солдатам со всех сторон поля боя – и долгими, продолжительными аплодисментами неприятелю, вместе с яростными пожеланиями ему победы. Американское общество могло быть как угодно темпераментно недовольно войной во Вьетнаме, но предметом его забот были, во-первых, собственные военные (как действующие, так и те, кому грозила отправка в джунгли), и, во-вторых (со значительным отставанием, заметим), невинные вьетнамские крестьяне, гибнущие в каком-нибудь Сонгми. Но больших оригиналов, которые именно желали победы коммунистическому войску и радовались бы любому несчастью американского призывника, – таких даже среди хиппи, не говоря уж о типичных культурных обывателях, было немного. Американцы хотели мира, а не чужой триумфальной войны против Америки. Аналогично и советское общество, с тоской глядевшее на Афганистан восьмидесятых, боялось получить сыновей грузом двести, но не симпатизировало бармалеям. Да и в чеченскую кампанию, хоть и случались уже такие яркие мыслители, как Валерия Новодворская и Булат Окуджава, объяснявшиеся в любви к Дудаеву и Басаеву, окончательный умственный распад ещё не наступил, и бармалеи всё же не считались утверждёнными героями всей образованной публики. Или, если вспомнить более древний пример, – граф Толстой дал России на сто лет вперёд образец отрицания армии и патриотизма, но при этом Лев Николаевич никогда не воспевал японцев, храбро атакующих рабов Николашки-сатрапа etc. Толстой именно не признавал военного конфликта в его взаимной полноте – этим его позиция и ценна до сих пор. Demshiza, напротив, жеманно сокрушается о жертвах и разрушениях, но при этом энергично ратует за войну против России до победного конца, вперёд, на Москву, на Москву, обменивается речёвками боевиков вроде «героям слава», обвешивается украинскими флажками, словом, опрокидывает фальшивый свой гуманизм буквально в ту яму, которую выкопал им Фёдор Михайлович, сочинив Смердякова.

Мало того. Страсть этой публики к украинскому воинству и украинскому патриотизму доходит до того, что происходит нечто вроде неприличного действа из клуба садомазохистов: intelligentsia, рыдая и каясь, ползает на коленях перед гордыми Тарасами, Тарасы же, оплёвывая своих поклонников, проклинают их, а те смиренно принимают плевки и пуще прежнего унижаются, твердя о своей вине, и этот балаган длится и длится. Увольте, это никак не похоже на приличную скорбь по тем, кто пострадал от боевых действий. Тут что-то другое, похожее на ритуал неизвестной религии.

И, наконец, чемоданное настроение. И с ним что-то неладно. Настоящая русская интеллигенция, уезжая из России в 1918 и позднее, бежала от массовых расстрелов, голода и обвала всей выстроенной веками цивилизации, бежала вынужденно, и часто старалась остаться, иной раз и напрасно. Куда более сомнительные эмигранты семидесятых-восьмидесятых – уже, конечно, не рисковали жизнью, если бы никуда не поехали, но всё же покидали СССР медленно, на протяжении многих лет, поодиночке, и у каждого были свои резоны – кому свободно печататься, кому мир повидать, кому обедать сытнее. Но такого, чтобы целое сообщество – добровольно, без всяких казней и ужасов, и даже намёков на таковые, – срывалось с места и, теряя очки, шарфы и заблокированные Западом банковские карты, неслось куда глаза глядят, лишь бы вон отсюда, – такого не было нигде и никогда. Опять-таки, американцы, протестуя против Вьетнама, меняли родину на Канаду или Европу, только если уж очень опасались призыва. И, повторюсь, кошмары чеченских войн, со всем размахом терактов против случайных людей, «зачисток», любых жестокостей, беженцев сначала русских, а позже чеченских, – вспомним, ведь это происходило лет десять с перерывами, – никого не убедили бросить Россию. А тут – словно бы птичий клин, моментально снявшись с пруда, летит в тёплые края. Хорошо помню дни, когда эти птицы взлетали. Это было решение коллективного разума, стихийное, никем не придуманное, инстинктивное решение общины, так далеко опередившее какие угодно репрессии со стороны властей, что сразу понятно: не во властях дело. Так в чём же?

Подлинное призвание demshiza в России – особенного, геттоизированного, но в то же время влиятельного слоя, – состоит в религиозном служении западному миру. Можно сказать, что это жреческая каста – или, если угодно, секта, – которая молится загранице и видит смысл своей общей жизни в Москве – в проповеди тех ценностей, которые эта заграница полагает самыми передовыми на данный момент, и которые требуется донести до тёмной и отсталой России во имя победы прогресса.

Антивоенная, пацифистская истерика – это не возмущение драмой кровопролития, которое, как выше сказано, во многих других случаях вовсе не впечатляет тех же самых людей, но – бурное переживание радикального вероучительного разрыва России с Западом. Никакие другие вооружённые столкновения, имевшие место в мире и у нас дома в последние тридцать лет, не рвали этой связи так непоправимо. Чечня была трагедией, но власть Ельцина была загранице важнее, чем свобода бармалеев. Тем более, карательная экспедиция Киева в Донбасс была священным крестовым походом, в наказание тех, кто пожелал отвернуться от Запада и обратиться к Москве. Об американских войнах нечего и говорить, то был меч праведных, обращённый на голову нечестивых. И только сейчас – с самого алтаря, от самых главных святынь этой веры прозвучала анафема на восток, а отсюда туда – встречная брань, и этот развод – перечёркивает все надежды demshiza на здешнее успешное миссионерство и высокий статус жрецов в глазах туземцев. Именно это и вызывает крик отчаяния, а не взрывы, окопы и минные поля. Обрушились не дома в Мариуполе, обрушился тщательно возводимый с 1991 года, где-то воображаемый, а где-то и очень плотный, карьерный, счастливый мир поблизости от Кремля, в основании которого лежала простейшая схема: берём идеи «оттуда», торжественно несём их сюда, собираем щедрые пожертвования от местных и процветаем. Отныне двери этого храма заперты.

Но если так, можно было бы продолжить служение нелегально. Можно было бы исповедовать святую заграницу в условиях гонений, нести свою веру вопреки всему. Но на это большинство из alien intelligentsia даже не то что не решились, но и не пытались решиться, а сразу поддались могучему душевному порыву бежать из ненавистной страны куда подальше.

Потому что внутренняя драма командировочного сообщества состоит в том, что служить лондонскому или брюссельскому престолу в нашем диком краю необходимо, а долго было и выгодно, но – не хочется. Россия вызывала у этой публики такое чувство тяжкого бремени, неподъёмной и ненужной ноши, что как только представился случай махнуть рукой, да и слинять, отправиться к центру собственной веры, туда, где им действительно хорошо, – они сделали это мгновенно. Проблема была не во властях, якобы готовых массово тащить диссидентов в кутузку, – это была внутренняя проблема demshiza, которая уже не могла вытерпеть эту безнадёжную страну, этот скверный народ, вот она и улетела.

Представьте себе католического миссионера, который пришёл в церковь под влиянием великой красоты Рима, но ватиканское начальство отправило его служить в Африку. А он, может быть, по складу своему и не мать Тереза, и не Альберт Швейцер, ему в Африке плохо, и он, из последних сил сопротивляясь своему отчуждению и отвращению, всё же занимается тем, что проповедует дикарям. Но вот началась какая-то локальная драка, конфликт этих с теми, и он, уклоняясь от своей миссии в эти сложные дни, малодушно возвращается в Рим, к источнику своего вдохновения, возвращается, провалив то, с чем его посылали. Конечно, его примут, но примут холодно. А в это самое время – какой-то другой, но уже героический, верный слуга святого престола оказывается в самой гуще борьбы добра со злом.

Вот и объяснение удивительному пресмыкательству перед Тарасами.

Тарасы эти – мученики культа заграницы, в то время как беглецы из Москвы – его трусоватые дезертиры. Пока одни, перетекая с пляжа в бар, а из бара на конференцию, клянутся в вечной любви к Украине, – другие жертвуют собой во имя сопротивления клятым москалям. Ненависть к России у них – одна на всех, но первые – на безопасном расстоянии, вне зоны риска, и остро чувствуют это своё предательство, тогда как вторые мстят им своим презрением. Зрелище хоть и противное, но поучительное.

Подлинная русская интеллигенция, возникшая в позапрошлом столетии, произошла от семинаристов, от детей потомственного духовенства, отказавшихся от почти что наследственных приходов – и ушедших в учителя, доктора, журналисты, в другую, гражданскую веру. И велико искушение громко заявить, что, мол, все эти двести лет разрушительная сила, которую копил в себе этот слой, только вредила России и далее в том же роде. Но нет, жизнь всегда замысловата и неоднозначна, и эта светская вера нашего «прогрессивного» слоя вовсе не всегда несла стране одно зло, да и сам он – изрядно менялся во времени.

Но то несчастное и неприятное собрание, что выдаёт себя за русскую интеллигенцию сейчас – к счастью, избегая даже и намёка на страшное слово «русский», – в нём уже не осталось ничего ценного, одна пустая злоба и эмигрантская мечта о мести.

Пусть нам повезёт, и свято место окажется импортозамещено – умной любовью к родине вместо чужого престола.

А эти – пусть себе кричат. Извините, не слышно.