Немолодая шпана
О разнице между поколениями принято думать так.
Всегда есть младшие – они смелее, свободнее, они отчаянные и бесшабашные.
И всегда имеются старшие – те любят пожаловаться на непослушное хулиганистое сегодня, которое так не похоже на их степенное и консервативное вчера.
– Отстаньте, скучные пенсионеры, – говорят младшие старшим, – вы устарели.
Вы прыгали по комнате, а мы хотим прыгать в окно. Вы слушали этот свой – как его там? – фокстрот, а мы хотим слушать панк-рок.
У вас обручальное кольцо на пальце, а мы хотим кольцо в нос.
Старшие в ответ ругаются, вздыхают, и даже зовут на помощь милицию, но чуть позже сдаются. Но младшие рано радуются, поскольку уже совсем скоро появятся новые, и куда более радикальные младшие, после чего вдруг окажется, что кольцо в нос – это и есть стариковский отстой, пыльная мода собеса.
Так, повторяю, принято думать.
Но жизнь хитрее.
Князь Павел Петрович Вяземский, сын поэта и друга Пушкина, вспоминал:
Пушкин в это время как будто систематически действовал на моё воображение, чтобы обратить моё внимание на прекрасный пол и убедить меня в важном значении для мужчины способности приковывать внимание женщин… Не довольствуясь поэтическою мыслью, он учил меня, что в этом деле не следует останавливаться на первом шагу, а идти вперёд, нагло, без оглядки, чтобы заставить женщин уважать нас… В то же время Пушкин сильно отговаривал меня от поступления в университет и утверждал, что я в университете ничему научиться не могу.
Для нашего поколения, воспитывавшегося в царствование Николая Павловича, выходки Пушкина уже казались дикими. Пушкин и его друзья, воспитанные во время наполеоновских войн, под влиянием героического разгула представителей этой эпохи, щеголяли воинским удальством и каким-то презрением к требованиям гражданского строя. Пушкин как будто дорожил последними отголосками беззаветного удальства, видя в них последние проявления заживо схороняемой самобытной жизни.
Эта длинная, и очень современная, как ни странно, цитата – лучшая иллюстрация того возрастного недоразумения, когда старшие и младшие меняются местами. Когда выясняется, что задор, неприличное поведение и пиратское отношение к жизни, желание её, жизнь, взять на абордаж, – это ценности вчерашнего дня, зато осторожность, порядок и тишина – это отныне лучшие друзья молодёжи.
И, после того, как этот смешной и грустный конфликт разделил людей александровского – Бородино и Сенатская площадь, – и николаевского – гоголевский «департамент», – времени, – он ещё не раз воспроизводился в нашей истории.
Поколение, родившееся в последние двадцать лет девятнадцатого века, – делало революцию. Оно строило баррикады, махало шашкой, придумывало невозможные идеи про строительство мира всеобщего счастья за пять минут, и, в конце концов, сгинуло в лагерях и расстрельных ямах, дорого заплатив за свою лихость.
Но его преемники – те, кто родился в первые двадцать лет нового века, – воспитаны были на том, что лишнее слово разумнее затолкнуть обратно в рот, пока оно не привело к следственному делу. Лучшие годы этих младших выпали на постоянное ужесточение советской машины – и для них романтическое и разрушительное гусарство родителей было уже недоступно, лишь бы устроиться хоть как-нибудь в аду высылок и конфискаций, лишенцев и двурушников, лишь бы выжить. Эта логика длилась и в судьбе поколения двадцатых годов рождения – по ним проехала война, ещё на выходе из школы навсегда отучив от беззаботного, лёгкого шага.
А дальше снова возникло то самое «удальство и презрение к требованиям гражданского строя», те самые «дикие выходки» – привет, Пушкин, – которые тридцать лет перед этим нельзя было себе представить.
Шестидесятники, хоть и скованные закрытыми пределами страны, но, кажется, поднялись на каждую гору и нырнули в каждое море, они, в перерывах между своими геологическими экспедициями и космическими полётами, даже собирались на площади, чтобы читать стихи – и занимались этим, когда сами хотели. Трудно объяснить теперь, какого масштаба дерзости это была выходка – стихи на площади! – но они жили так, что им было можно.
А у них выросли совсем другие дети.
Те – иронически отнеслись что к космической, что к геологической хемингуэевщине, да и на площадь, где к семидесятым годам вместо стихов осталась одна госбезопасность, они уже не стремились. Мечты о покорении мира, о переворачивании его, мира, вниз головой, опять сделались немного нелепыми и устаревшими, а им на смену пришли тихий кухонный портвейн и незаметная служба, все то, что классик назвал поколением дворников и сторожей.
Ну а теперь нам самим предстоит пережить тот же самый конфликт.
Узнать на себе, что это такое, когда твоё кольцо в носу – это архив, а не вызов, но даже если и вызов, в любом случае – ну его, лучше заканчивайте шуметь, дяденька, а то нам ещё три зачёта сдавать.
Молодые люди, чьё детство-отрочество-юность пришлись на конец двадцатого века, были вскормлены хаосом как молоком.
Танки и панки, страшные напитки, купленные ночью в коммерческом ларьке (само это словосочетание кажется таким ветхим), канареечных цветов бандиты и завиральные предприятия, исчезавшие так быстро и так часто, словно бы их слизнула языком корова эпохи, – все это убеждало тогдашних младших, что жить надо быстро и весело, а планов не иметь вовсе, ведь если ты цел, сыт и пьян, то ты счастлив.
Сейчас они уже старшие. А свежие младшие с ними категорически не согласны.
Что значит цел? Разве бывает иначе? Понятно же, что бандиты – это из кино, а танки ездят раз в год на параде.
Сыт – это сомнительное удовольствие. Еда – зло, от неё вес и убийства животных.
Пьян – тоже глупое развлечение. Ларьки снесли, ночной алкоголь отменили, а если хочется поговорить, то для этого можно отправиться к психотерапевту.
Их, нынешних младших, время – давно перестало быть быстрым и весёлым, оно у них медленное и тревожное, а жить, как они убеждены, нужно так, чтобы не нарушать ничьи границы.
Кстати, о границах.
Чему ты, Пушкин, учил мальчика Вяземского? Идти вперёд, нагло, без оглядки, чтобы заставить женщин уважать нас, мужчин?
Это, Пушкин, харассмент.
За это из великих русских поэтов, как только что решено, выгоняют. Так, во всяком случае, считают двадцатилетние, и ты даже на дуэль их не вызовешь, потому что дуэль – это тоже нарушение личных границ и потенциальная травма, опасность которой следует вовремя проговорить с терапевтом.
Как странно чувствовать, что жизненная сила – это добродетель уходящей эпохи, а принципиальная, самодовольная слабость – пришла и чувствует себя как дома, и юность теперь – это она.
Но седым хулиганам придётся привыкнуть к тому, что они – старшие, и что их долгие рассказы о революции и стрельбе, пьянстве и жульничестве, приключениях и безобразиях – детям неинтересны.
У них, гордившихся тем, как они плохи, выросли, как ни ужасно, хорошие дети.
Они – как князь Павел – не хотят диких выходок, а хотят в университет.
И если можно чем-то утешить оставшуюся в двадцатом веке немолодую шпану, приунывшую от этого поколенческого столкновения, от этого дивного нудного мира, – так разве что одним простым парадоксом.
Бывшие младшие – и будущие пенсионеры!
Вы же любили нарушать правила – так, чтобы ночной ларёк, танк, панк, харассмент и кольцо в нос.
Так вот же оно, самое главное нарушение – поперек всех шаблонов, и словно бы против законов природы.
Мирная юность.
Это возмутительно, я понимаю.
Но придётся признать.