Нечего продать
Русская история несомненно демонстрирует нам, что политика – родня временам года. Лето-зима, зима-лето, растаяло-заморозило, и периоды ужесточения буквально чередуются в России с периодами смягчения, словно это были две партии – запрета и разрешения, – в какой-нибудь образцовой европейской стране.
Так, если взять хотя бы последние двести лет, эта логика видна всё время: после суровости павловских лет начинается либерализм пушкинской эпохи, ту, в свою очередь, сменяет строгое николаевское тридцатилетие, а за ним – эпоха великих реформ, а дальше четверть века русского стиля, не поощрявшего сомнительные вольности, после чего – ещё четверть века революционного торнадо, дальше сталинский мрак, потом зажигаются шестидесятые, следом идёт старческое давление, далее пятнадцать лет кому весёлого, а кому и страшного хаоса – и, наконец, нынешнее двадцатилетие, постепенно закрытое льдом.
Нет, я вовсе не хочу сказать, что разного рода оттепели, реформы и революции – это всегда хорошо, а заморозка дурна, как не хочу сказать и обратного, что давить непременно полезно, а разрешать невозможно. История не примитивна, и всё не равно всему: Александр Второй с земствами и судами присяжных – это не Ельцин с дирижёрской палочкой, а император Николай Павлович, при всех соблазнах размашистых и туповатых аналогий, космически далёк от режима Джугашвили, пусть современники 1849 и 1949 годов и писали иногда нечто схожее.
Я хочу сказать, что сама эта перемена – в умеренном ли варианте или радикальном (хочется надеяться на умеренный) – представляется неизбежной.
И мы уже так долго живём в пространстве нарастающих запретов и укрепляемых барьеров – неважно в данном случае, правильно ли делают наши начальники, что их создают, –что можно определённо сказать: через некоторое время поезд пойдёт в обратную сторону.
Но есть одна проблема.
Дело в том, что каждый период смягчения и даже, увы, развинчивания управляющего механизма образуется не только благодаря политической воле высшего руководства – формальное всевластие совсем не означает полного всевластия в реальности, – но и в силу какого-то выгодного предложения, адресованного обществу, наличия массового запроса на недоступное прежде благо, запроса, отчасти угаданного и выполненного правительством.
Так, большевизм сто лет назад набрал свою зловещую скорость из-за того, что сыграл на элементарных желаниях народных: вон из окопов Первой мировой, даёшь дворянскую землю, а равно и должности с имуществом всевозможных «бывших», которых теперь можно было выгнать или убить. Иными словами, действовала энергия грандиозного социального передела.
Далее, шестьдесят лет назад, на выходе из царства Джугашвили, случилось другое масштабное изменение жизни, хотя на этот раз, к счастью, обошлось без разбойничьего и террористического кошмара. Случилась замена государства почти что рабовладельческого на государство социальное, и человек, прежде вынужденный идти пешком из своего барака на работу, откуда он не имел права свободно уволиться, куда он не мог опоздать, и где за малейшее лишнее слово его могли укатать аж на четверть века, – получил собственную квартиру с горячей водой и нужником без очереди, автобус, прибавку имущества и даже лёгкое чувство бытовой свободы, забытой с двадцатых годов. Все эти новации – стоили любых чудачеств Хрущёва.
И ровно так же и тридцать лет назад, в эпоху, которую мы привыкли проклинать – и проклинаем, вероятно, за дело, – имели место не только ельцинское пьянство, горбачёвская болтовня и всеобщий развал. Затюканные двадцатым веком советские люди именно тогда впервые узнали те простые радости потребления, которые теперь кажутся самоочевидной, зевотной банальностью: купили приличные чулки-ботинки, посмотрели запрещённый фильм, выпили виски, открыли свой магазин, выехали из страны. Этими новыми возможностями и были оплачены те самые пятнадцать лет самой скверной разрухи: тот, если угодно, антипорядок держался не только на том, что он разрушал и забирал, но и на том, что он давал.
А что теперь?
Какая светлая перспектива маячит перед русским народом теперь – перспектива, сравнимая с демобилизацией из окопов 1914 года, хрущёвским жильём 1960 года или долгожданной колбасой 1992 года?
Что и кому можно открыть, подарить, разрешить, если предположить, что настало другое время? Что можно продать стране?
Примирение здешней номенклатуры с миром Байденов и Макронов, ну или как их тогда будут звать. Вывод добровольческих или наёмных войск – с тех территорий, где они официально или неформально находятся. Увольнения из высоких кабинетов, а затем приватизация каких-то крупных кусков экономического пирога. Возвращение политэмигрантов. Триумфальное вхождение каких-нибудь карикатурных активистов в парламент, а заодно и в телевизор. Заимствование англо-американского стиля политкорректности – с государственным воспеванием гея, трансгендера и мигранта. Право ругать кого хочешь в социальных сетях и бегать по улице с любыми плакатиками, за которые сейчас могут и отправить куда надо.
Всё это, мягко говоря, не впечатляет – и заведомо не впечатлит абсолютное большинство в России. Разруху и позор в этом случае можно ждать почти гарантированно, а вот никакой общественной прибыли – кроме, конечно, прибыли некоторых частных лиц, для которых настанет праздник каждый день, – таким образом извлечь невозможно.
Есть, конечно, ещё разного рода несбыточные обещания – насчёт того, что каким-то волшебным образом у нас на другой день после воображаемой смены власти образуются неподкупные и независимые судьи, честные гуманные полицейские, живущие на одну зарплату чиновники, словом, прекрасные люди везде прогонят плохих. Но обсуждать эту идею всерьёз затруднительно – в силу её явного инфантильного идиотизма.
Есть ещё выборы, правила проведения которых – как это было в 1990 году – можно существенно либерализовать и выключить строгий столичный надзор. Правда, и от этой меры толку не будет, так как за неимением качественных институтов подготовки людей – власть захватят провинциальные мафиози, всевозможные царьки, эмиры, криминальные боссы и прочие «уважаемые отцы», которые на первых порах могут поманить избирателя избавлением от Москвы и кормёжкой подешевле, ну а дальше всё будет так, как оно всегда дальше бывает.
Таким образом, обещать нечего. И нечего ждать, если ждать трезво.
Пропагандисты так называемой «свободы», обязанной когда-нибудь наступить, а равно и скромные аппаратчики, мечтающие о том же самом, не могут ничего предложить стране в качестве компенсации за те естественные риски, что всегда грозят при откручивании гаек. Все их подарки и предложения касаются только элитных меньшинств.
И то единственное, что в самом деле могло бы примирить Россию с каким угодно новым порядком – деньги, большие денежные вложения в инфраструктуру и социальную помощь, – никем и не обсуждается. И ни один эмигрант, высчитывающий у себя в Лондоне, сколько осталось до новой эпохи, не пытается организовать, да хоть бы и помечтать о каком-нибудь «плане Маршалла», способном заметно улучшить наш грустный финансовый пейзаж. Все знают, что денег никто не даст. Разве что на гей-парад.
Что может значить эта невозможность перемен к лучшему – на практике? Пророчества – сомнительное дело, но в ситуации, когда грядущее завтра – как всем понятно – не сможет торжествовать над сегодняшним днём, возможны две политические дороги: одна удобная, другая так себе.
Удобная – это когда период смягчения окажется косметическим-символическим. Когда наши будущие власти, разумно оценивая положение дел, попросту не будут пилить те ветки, на которых недавно уселись, и отделаются мелкими жестами. Отменят самые нелепые запреты и выгонят самых опозоренных в прежние годы деятелей, а в целом – всё пойдёт так, как оно шло.
И так себе – это если правительство, призванное не пойми кем – «историческим моментом»? – противопоставить себя нашему времени, решится свалять дурака, потерять популярность и наломать дров, то есть займётся экспериментами во имя подражания загранице и умасливания протестной интеллигенции, отдав все рецепты успеха, хотя бы и ностальгического – верните 2000-е! – в чужие и неизвестные руки. Пока в такое сложно поверить, но чиновничьей глупости – как знает опытный человек, наученный двадцатым веком, предела нет.
Одно можно утверждать внятно.
Каким бы ни было будущее, русское общество, которому в этом столетии есть что терять и которому уже никто не стремится продать что-то выгодное и увлекательное, – так и останется здравым, скептическим, рациональным, каким мы его знаем сейчас. Миллионные толпы с флажками уже не попрут, как то бывало раньше, эйфорически крушить собственный дом во имя туманных утопий и несбыточных обещаний. Саморазрушение мы уже добровольно не купим.
И это действительно хорошо.