Мы не ждём перемен

Будущее – тревожная стихия.

Первые двадцать лет двадцать первого века в России – безмятежные, сытые, счастливые как никогда, если помнить о русской истории, а не о чужой, – породили двойственное, драматичное отношение к будущему.

Заскучавшее юношество, никогда не видевшее другой власти и другой жизни, антикварные диссиденты, сохранившие себя, словно бы в банке с формалином, со времён митингов девяносто первого года, отчаявшиеся жертвы вечно-гоголевской и вечно-щедринской нашей чиновничьей несправедливости, амбициозные карьеристы, жаждущие спихнуть вышестоящих, колониальные интеллигенты, каждый свой шаг сверяющие с тем, как оно там в парижах, – все они дожидаются смены эпох как любовник свидания, и ужасно расстраиваются, когда понимают, что предстоит ещё сколько-то маяться.

А на них со странной смесью раздражения и тоски смотрят те, кто не ждут от будущего никакого добра.

Это встречное множество политических пессимистов – молчаливое, хмурое, его затруднительно опознать. Эти люди не бегают по площадям с радостным «долой!», и, хотя они солидарны почти со всеми резонами и аргументами насчёт того, что у нас скверно, а что совсем нетерпимо, – они всё равно полагают, что лучше бы не менять на ходу нашу каким-то чудом катящуюся по дороге карету, ну а если, как в конце прошлого века, смело всё поменять, то она может и сделаться тыквой, и старшие помнят, как это было и к чему привело.

Противники перемен – сроднившиеся с той мирной скукой, что прочно установилась с началом столетия, – видят будущее как катастрофу.

Они ждут, что им на голову – в результате то ли революции, то ли переворота, а то и просто поколенческой смены – упадут все возможные несчастья: яростные феминистки, обвязанные взрывчаткой воины джихада, антирусские сепаратисты, нехорошо поглядывающие на памятники имперским Лермонтовым и Ермоловым, вынужденно притихшие соседи, у которых с Россией давние счёты, либеральные нарциссы, ничего не забывшие и ничему не научившиеся со времён падения Феликса на Лубянке, агрессивные от безнаказанности гастарбайтеры, провинциально-бандитские батьки и паханы, наконец, всякая мелкая шваль и подворотенное хулиганьё, выходящее на простор, когда начальство ушло.

Иными словами, на взгляд угрюмого консерватора наши грядущие перспективы в двадцатых-тридцатых годах приближаются к словам классика из «Речи о пролитом молоке»:

Время неумолимо: если мы долго живём без больших новостей, медленно и тихо, то, значит, впереди великие потрясения. Как бы они не снесли нам голову и не разорвали Россию.

Моя скромная задача – слегка утешить товарищей-пессимистов, да и себя среди них.

Во-первых, фундаментальная проблема новой Смуты в России состоит в том, что нет у нас сейчас той мечты, которую можно было бы удачно продать русскому народу, чтобы он потянулся за ней, всё сбивая на своём пути, – а потом и обмануть, как это случилось лет тридцать назад.

Те простодушные годы были прежде всего облаком фантазий о рае заграничного потребления, которого почти весь двадцатый век был лишён несчастный советский человек. Варёные джинсы и баночное пиво, видеофильмы и далёкие курорты, шальные заработки и запрещённые шедевры, – все эти манящие огоньки сверкали так пленительно ярко, что отбивали всякую охоту защищать какие-то тухлые завоевания социализма.

Теперь не то. Теперь наш народ сделался трезвым, и даже отчасти циничным. Он понимает, что никакая заграница ему не поможет, и никакие волшебники с неба не явятся, чтобы вокруг образовалась Швейцария. И потребление – когда-то религиозно обожествляемое – сделалось для него вполне рутинным, а в тех частых случаях, когда что-то нужно, но этого не получить, – дело всегда только в деньгах. Плати – и будет, а если нечем платить, то никакие революционеры денег тебе не принесут, разве что себе любимым. Это невесёлое, но зато реалистическое знание жизни – сильно отличает нас от прежней наивности. Именно оно – мешает повторению фокусов из девяносто первого года.

Далее, полезно помнить о том, что долгосрочная власть никогда не составляется из принцев и принцесс радикальных учений, из королей митингов и полевых командиров разрухи. На какое-то недолгое время они могут и заполнить сцену, но довольно быстро тот самый ветер, что их принёс, начнёт сдувать и их самих, и их пугающие идеи. В этом смысле история так называемых лихих девяностых – трагического и трагически глупого времени – даёт не только повод для грусти, но и некоторую надежду. Весь тот сектантский, гангстерский и политически радикальный мусор, что вывалился на Россию вместе с воцарением Бориса Второго, убывал с каждым годом, и уже к девяносто восьмому, всего за семь лет, исчезла вся вообще страсть к разрушению, и страна была готова к возвращению государственного порядка. Ты ещё проживи эти семь лет, среди нищеты и стрельбы! – хочется тут же и возразить, – но не следует забывать, что это было время сильнейшего, геологического краха, а также и феноменальной, повторюсь, глупости и наивности, и будем надеяться, что этот масштаб катастрофы уже недостижим.

И сколько бы ни пела нам мировая пропаганда о диктатуре молодости, которая придёт и отправит нас в дивный новый мир матриархата, трансгендера, нескончаемых извинений за чужие травмы, миграции, джихадизации, роботизации etc., – далеко не всегда в истории берёт верх та сторона, которая ходит в ногу с сиюминутным, восторженным, газетным прогрессом. По сетям гуляет известная запись интервью Эдуарда Лимонова из девяносто второго года, где он – среди всего тогдашнего романтического угара «свободы» – легко и убеждённо предсказывает России те самые войны с соседями, что произошли четверть века спустя. И кто тогда его слушал? И кто оказался прав, когда сдулась пена?

Нет, судьба устраивает дело так, что даже в обстоятельствах страшного погрома и хаоса, не говоря уже о банальном дуракавалянии модных нарциссов, – приходят откуда-то совсем другие люди, попроще, пожёстче, но заодно и поумнее, и возвращают родину от сладкой мечты о том, что мы прямо сейчас догоним берлины с лондонами в их самых смелых нововведениях, а что для этого не годится, то разломаем и выкинем, – к тем устаревшим, но зато и вечным ценностям слоновьего спокойствия и слоновьего же крепкого шага.

И, наконец, главное.

Россия – это большое и сложное существо. И, хотя такое её устройство сказывается когда-то мучением, а когда-то удачей, несомненно одно: её невозможно утрамбовать в рамки любой импортной теории, загнать в узенькую и низенькую кабинку, отведённую ей фанатиками моды и новизны, и запереть дверь. Она не помещается. И даже если как-то загнали и заперли, то двери падают и стены трещат, и здравый смысл, исторический замысел, сам масштаб – побеждают.

Мы не ждём перемен.

Но если им суждено произойти, мы должны встретить их без раздражения и тоски, с утешительным знанием, что они – ненадолго, а что-то другое, что-то большое и сложное, но и любимое, и родное – это навсегда.