Мы не делаем людей

Есть два этапа производства людей.

Первый, физический, всем известен.

Зато второй – о, это дело сложное и неоднозначное.

Я часто вижу тексты – нет, скорее, одни заголовки, поскольку сами эти тексты читать всё-таки трудно, – из модных молодёжных изданий, посвятивших себя борьбе за всё прогрессивное, левое, политкорректное, против патриархальности, против ксенофобии и мизогинии, против «репрессивных практик», ну и против России, конечно, без этого никак.

Но вот что интересно: главный жанр всех этих сочинений – вовсе не новости, скандалы, репортажи или публицистическая полемика. Больше всего наши (хотя какие они наши? ну, чьи-то) либеральные редакторы любят старинный, ещё из советской прессы пришедший к ним жанр «портрет неизвестного героя».

Тот самый, что был когда-то издевательски показан Довлатовым: журналист встречается с дояркой, с ударником социалистического труда, со знатными хлеборобами etc. Разве что теперь эти хлеборобы выглядят несколько иначе.

Активистка Олеся рассказывает о своих планах установить первый в стране памятник менструальной чаше.

Активистка Кристина рассказывает о том, как открыла первый в стране приют (шелтер, они говорят – шелтер, они не любят выражаться по-русски) для женщин, переживших психологическое насилие в соцсетях.

Активист Олег рассказывает о том, как сделал вазэктомию – и о том, почему в этом нет ничего плохого.

Активистка Фатима рассказывает о том, что ислам и феминизм вовсе не противоречат друг другу.

Активисты Анна и Евгений – бодипозитивные люди, предпочитающие татуаж на лице. Они поделились с нами своим опытом переживания шейминга и хейта.

И такого много, много. Но этот поток историй, рекламирующих правильных людей, занятых чем-то полезным, вовсе не так смешон, как кажется.

Так, открывается в Москве какой-нибудь университет, а в этот университет бухаются огромные государственные деньги, как у нас принято – на что-то хорошее нет ни копейки, а тут бесконечные миллионы, и одно за другим здания в самом центре отходят этому университету под всё новые и новые кафедры и научные центры, и со всей страны приезжают туда поступать милые дети с хорошими аттестатами или богатыми родителями, чтобы кем-нибудь стать. Но там, в этих стенах, с ними что-то волшебное делают – и, выходя оттуда, они уже несут с собой целый чемодан идеологического знания – там и менструальная чаша, и шейминг, и «осознанное потребление», и веганы, и, разумеется, психотерапия, – ну а дальше, и это следующий шаг, это вроде бы экзотическое, невинное и смешное знание, эта уверенность в модных нелепых истинах – превращается в политический выбор. Ведь если «шелтер», то и Крым, само собой, уже не наш. И получается, что образование – но вовсе не только одно образование, тут и те самые прогрессивные газеты, и ещё миллион всяких форматов и институтов, блоги-лекции-тренинги, имя им легион, – что все они выпускают из своей пробирки целую толпу изготовленных ими людей. Толпу, которую вы уже не переубедите, и которую легко использовать хоть коммерчески, хоть в борьбе за власть. Так это работает.

Да что там наша скромная Россия, если даже в Америке, где в последние годы началось уже настоящее крушение прежнего национального канона – снимают памятники, разоблачают знаменитостей, учат жить по другим правилам, – оказалось, что все структуры, аналогичным образом производящие людей – те же университеты, журналы, голливудские студии, социальные сети – буквально все они настаивают на одной-единственной версии происходящего, шаг влево-вправо наказуем быстро и жёстко. А вот у противников перемен, как выяснилось, нет почти ничего: так, какие-то фермеры разъезжают на пикапах, размахивая флагами, но создавать встречную картину мира просто некому и негде.

Вот и у нас – «шелтеры», «практики», «осознанность» и прочая менструальная чаша, всё это имеется в изобилии, – а что взамен? Кто – и, главное, что – может предложить молодому человеку, приезжающему в большой город, ищущему истины о жизни, и желательно яркой, модной, легко схватываемой истины, – так, чтобы это знание, эта эстетика стала бы альтернативой тому ядовитому глобальному потоку, который, конечно, не ограничится приучением людей к безобидному посещению психотерапевта или отказу от мясоедения, но и – что уже хорошо видно в западном мире – неизбежно начнёт войну против христианства, за этническое замещение «плохих белых», и, в конечном счёте, постарается сочинить реальность, в которой Россия должна исчезнуть.

Где происходит производство других людей?

Боюсь, нигде.

Казна явно выделяет изрядные деньги, кто-то суетится, приветливо машет флажками, переводит старушку через дорогу, устраивает конкурсы с раздачей сувениров, летние лагеря и бег с прыжками через препятствия, но – какое содержание имеется во всём этом, помимо, конечно, обязательного казнокрадства? Что государство хочет сказать тем, кого оно вроде бы воспитывает? Да ничего. Миру мир, дружба-жвачка, Россия хорошая, ведите себя хорошо, дети. Это пустота – аналогичная той пустоте советских семидесятых и ранних восьмидесятых, из скучных глубин которой чуть позже явились неожиданно бандиты в адидасе, эти подлинные новые люди, произведённые эпохой. Нет, с этой вялотекущей казёнщиной мы не улетим дальше менструальной чаши – один либеральный активист, хоть бы и самый комический, но зато отлично знающий, кто он такой и что ему нужно, стоит десятилетий этого государственного распила и отката.

Но если предаться безответственным мечтаниям, то – как можно было бы создать такую фабрику? И что за станки должны там работать?

Российская империя отвечала на этот вопрос однозначно. Образец человек – это офицер. Старая Россия была военным государством, и сам царь, да и его родственники, вся императорская семья – это прежде всего армейские командиры, а всё гражданское управление – это так, второй сорт. Собственно русское дворянство произошло из военнообязанных землевладельцев – и, хотя после известного указа о вольностях дворянских, служба перестала быть обязательным делом, офицерство всё равно воспринималось как лучшее, высшее занятие для благородного человека. И даже на тогдашней фотографии каких-нибудь гимназистов или железнодорожников легко увидеть этот мундирный, шинельно-фуражечный стиль – мирные ведомства и учреждения подражали армии как общественному эталону.

Но странно в нынешнем мире, где война, несомненно, перестаёт быть массовым занятием и уходит в руки как минимум контрактников, а то и наёмников, а дальше – и каких-нибудь роботов и беспилотников, – странно теперь полагать, что каждого человека – по крайней мере, каждого мальчика, имеет смысл воспитывать в армейском духе. Так уже не получится.

Советский Союз решал тот же вопрос по-другому. Образец человека – это религиозный фанатик. Как ни парадоксально, но именно религия стала основой производства людей в СССР – то есть заняла то место, какого совершенно не имело православное христианство в прежней империи. Положение церкви в царской России, вопреки отдельным феноменам религиозного расцвета, было, как мы знаем, бюрократически-казённым, люди получали справки о говении и причастии, священник работал загсом, и мало кто относился к этой стороне жизни всерьёз. Зато в СССР специфический коммунистический культ как раз настаивал на яростном служении, и потому всевозможные пламенные революционеры, пионеры-герои, погибшие вожди и герои Гражданской войны, весь этот университет кровавых жертв во имя утопии – он имел грандиозный размах, особенно в первые десятилетия существования советской власти. И, когда ближе к брежневским временам большевизм перестал производить верующую молодёжь, когда коммунистическая религия выдохлась и превратилась в бессмысленное бормотание – СССР поехал с ярмарки навстречу своей гибели.

Впереди у нас были долгие годы нового воспитательного стандарта – уже заимствованного от передовых заграниц.

И если сначала образцом человека, к которому уже не имело отношения государство, стали уголовные «коммерсанты», а чуть позже – лощёные корпоративные менеджеры, то теперь, как было сказано выше, к нам пришёл свежайший социальный стандарт: активист – или, что более актуально для пропагандируемого матриархата – активистка с той самой чашей вместо знамени.

Я убеждён в том, что единственное средство, которое можно было бы противопоставить этой надвигающейся большой волне – это политический национализм. Не тот унылый государственный патриотизм, абстрактный и беззубый, с позднесоветским оттенком, что у нас принят, нет, – бодрый, злой, молодой и весёлый русский национализм, который учил бы любить не воображаемый мир чиновников, где есть российский поэт Пушкин и 128 национальностей Ярославской области, но именно и конкретно русскую культуру и русский народ во всём его историческом, географическом и каком угодно ещё разнообразии, от новгородских и владимирских церквей до севастопольских кораблей и донецких шахт. Как показывает нам опыт всей современной Восточной Европы и почти всего бывшего СССР – это работает. Это может увлечь – и помочь обновить, омолодить нашу консервативную лояльность к своей стране, которая с некоторых пор сделалась слишком пенсионной.

Но, к сожалению, это у нас запрещённый приём. Считается, что сам разговор о чём-то русском – это фашизм, экстремизм, это кого-то «обидит», «разрушит единство» (пусть бы его и разрушали всегда, наоборот, обласканные Москвой антирусские сепаратисты), – словом, об этом надо молчать.

Ну что ж, тогда говорить – и воспитывать нас – будут жертвы шейминга, буллинга, менсплейнинга, харассмента, ксенофобии и абьюза.

А нам придётся их слушать.