Будущее и будущее похуже
Главный вопрос современности в России звучит примерно так: что же со всеми нами случится, когда она, эта современность, закончится?
Русский 1913 год жил в ощущении каких-то невиданных, великих перемен, и ждал от них чего-то трудного, но прекрасного. Советский 1952 год считал себя бесконечным, мысленно продолжал себя в вечность – и это было свойственно как официальным оптимистам, так и тем, кто отбывал свои страшные 25 лет на дальних кругах ада. Советский 1984 год тоже продолжал себя в вечность, но уже без той железной бодрости и принудительной радости, что была свойственна сталинской мясорубке, с одним только чувством серого, пыльного уныния. Наконец, русский 2013 год, накануне последних пока что больших перемен, ел-пил и плясал совершенно безмятежно, наслаждаясь нарядами-самолётами-олимпиадами, и вовсе не догадываясь, что догуливает последние длинные выходные перед прыжком в неизвестность. Ну а мы теперь думаем о нашем туманном послезавтра – со смутной тревогой, подозревая впереди что-то нехорошее, хотя и не вполне ясно, что именно.
Пропаганда – равно и государственная, и беглая-антирусская, – предлагает нам несколько вариантов грядущего, и все они отличаются смесью крайнего пафоса с общей завиральностью.
Одни рассказывают, что в России вот-вот будет восстановлена огромная империя, претендующая чуть не на Аляску, и лояльный этому сказочному государству русский человек будет иметь десять детей, блюсти традиционные ценности, бить врагов и со снисходительным презрением смотреть на гибель Запада, который медленно умрёт от собственной безнравственности и бездуховности.
Но есть и встречная концепция. Если ей верить, то очень скоро на родине рухнет тоталитаризм, эмигранты вернутся, чтобы судить и наказывать бывших функционеров режима, русский народ будет ползать на коленях и каяться перед цивилизованным человечеством, выплачивая репарации, ну а другие, более прогрессивные – в глазах борцов с колониализмом – населяющие Россию народы счастливо зашагают навстречу свободе.
Вежливо выслушав в стотысячный раз эти глупости, хочется, однако, предположить, какой может быть более реалистичная картина будущего – разумеется, не в деталях, которые заведомо непредсказуемы, но хотя бы на уровне приблизительных очертаний.
Рискну сказать, что вижу два пути развития событий, которые можно было бы очень условно назвать «иранским» и «латиноамериканским».
Первый из них можно сравнить с Ираном, конечно, не в силу воображаемой религиозной суровости наших несуществующих аятолл, а просто исходя из идеи конфликта с Западом, который продлится ещё очень долго. В этом варианте будущего окажутся правы те, кто считают нынешние изменения необратимыми: глобализация усложняется и отступает, противоречия между Америкой и Китаем слишком сильны, противоречия между Россией и Украиной – тем более нерешаемы, санкции «навсегда», а наш экономический поворот в сторону Востока и, внутри страны, в сторону военной промышленности, – это не временное явление, а фундаментальный выбор. И, если так, следующим поколением политического начальства у нас должны стать люди, чей жизненный опыт и публичный стиль будет буквально опираться на 24 февраля 2022 года, а не смущённо игнорировать эту дату. Впрочем, эта «иранская» реальность в любом случае не будет похожа на яркие пропагандистские картинки: технологический отрыв западного мира слишком велик, а «дизайн» всех его достижений слишком заманчив для того, чтобы Россия махнула рукой, да и забыла о том, что происходит где-то за Брестом и Балтикой. И это значит, что даже самое патриотическое (хоть бы и вынужденно патриотическое) управление – всё равно будет сочетаться с попытками как-то утащить и воспроизвести что-нибудь западное, перетянуть на свою сторону отчаянных вестернизаторов, договориться хоть о чём-нибудь с заграницей, ослабить давление извне. Самостоятельное русское государство, если оно окончательно состоится, обречено на очень трудный и хромающий шаг. Мы, возможно, «Иран» – как герои затяжного конфликта, но во всём остальном – европейская страна, и это ценно и прекрасно в мирные времена. Но ещё многое должно быть сделано, чтобы наша риторическая «особость» сделалась не просто хвастливым выражением, но и реальностью, причём реальностью прочной и благополучной.
И всё же я бы не исключал, что история может пойти в противоположном направлении – «латиноамериканском», но не в смысле легкомысленности и карнавалов, нет, просто в жанре бесконечного следования в хвосте Запада. Глобальные заработки окажутся выгоднее, чем ссоры из-за, говоря грубо, геополитических понтов, а новую восточноевропейскую границу между Россией и НАТО прочертят в обмен на солидное денежное пожертвование. Фронтовой пафос уйдёт в прошлое, как ушли рассуждения времён ковидной эпидемии о «вечных масках и карантинах», – и всё самое модное-прогрессивное, что было на родине, с облегчением потянется назад из берлинских и ереванских укрытий. Беглецов радостно встретят здешние чиновники, которым тяжко и противно притворяться радетелями за отечество, и хочется, напротив, заново приобщиться ко всему «фирменному», как говорили в позднем СССР. Ветеранов 2022 года, конечно, отметят правами на льготный проезд в метро и прочими дежурными благами, но постараются не замечать и задвинуть куда-то подальше, по возможности повторив историю вернувшихся из Афганистана и Чечни. Более того, с годами начнут и нападать: империализм-колониализм, мол, позорное прошлое, неужели вам, дяденька, не стыдно, что вы подавляли свободу и участвовали в борьбе против меньшинств. Это ведь тоже наша глубокая, очень солидная традиция: рвать себя и сжигать себя во имя Запада, отчаянно подражать и бежать за уходящим поездом современности. Кто может гарантировать, что этот мрачный цирк не повторится ещё раз, если «все со всеми договорятся»? Разумеется, не так пародийно, как это обещают эмигранты сейчас, потому что вместо их мстительной «революции» – намного более правдоподобна новая перестройка. Добровольное предательство сверху, обусловленное тем, что если вместо новых людей на должностях окажутся дети прежних, то ценности мажора, рантье, инфантильное мировоззрение капризных нефтегазовых принцев и принцесс – потянет за собой примирение со всем, как это принято называть, цивилизованным человечеством. И тогда – привет, гендер, привет, перемога над колониализмом.
Так или иначе, отправимся ли мы в сторону отдельности или глобальности, сердце всех этих споров и рассуждений – в судьбе двух условных сообществ, уехавших и оставшихся дома. Вопрос в том, что исторически пережмёт, перетянет: символический капитал убежавших, общий груз всех их премий, заслуг, книг, пластинок, фильмов, организаций, речей, газет, всей их коллективной уверенности, лощёности, признанности, основательности либеральных учреждений в России, – или всё-таки солидарный опыт любящих родину, склонных к сопротивлению внешнему миру, проживших нынешние годы здесь, а то и побывавших в окопах.
Казалось бы, дело ясное: заграница сильнее, привлекательнее, во всех отношениях перспективнее, и её, похабно выражаясь, евангелисты всё равно победят, особенно если удачно соединятся с местной номенклатурой, как это уже случалось в конце двадцатого века. Но я бы не спешил с этим предсказуемым, простым ответом.
Кто знает, может быть, сам масштаб русской истории, географии, русской культуры, этакий замах нашего национального мифа – вытянет нас из болота подражательности и вторичности, навязанной России её дурной интеллигенцией. Может быть, нам каким-то чудом удастся избежать копирования прошлых ошибок – и продлить свои усилия в поисках независимой жизни дальше, в середину этого столетия, ко временам следующих государственных поколений.
И тогда – всё не зря.