Безнадёжный 1991 год
Воспоминания и рассуждения о наших революционных событиях тридцатилетней давности, которых так много совсем не только в этот юбилейный год, интересны каким-то странным оттенком, не очень похожим на банальные чувства современников бури: романтическую ностальгию и трагическое сожаление.
Банальные чувства легко понять. Катастрофа последних пятнадцати лет двадцатого века одних подняла, а других выбросила. Для кого-то самым увлекательным переживанием всей жизни стало стремительное освоение прежде неизвестного мира: запрещённые книги и фильмы, рок-фестивали, первые шаги по заграничной земле, кооперативная торговля, огромные митинги, да хоть бы и бутерброд и мороженое в настоящем американском фастфуде. Но расскажи всё это человеку с иной биографией – и встретишь одно раздражение. Его рассказ о тех же годах и событиях – это русские беженцы с имперских окраин, охваченных войнами и погромами, это отступающие и деградирующие войска, чувство стыда за агонизирующее государство, закрытые заводы, нищета, уличный гангстеризм и борьба за элементарное выживание. Тут уже никакой ностальгии, а один сплошной траур.
Этим двум сторонам русского общественного конфликта – не понять друг друга даже и тридцать лет спустя.
Но есть, повторяю, в этих ожесточённых и бессмысленных спорах и что-то ещё. Ощущение загубленного дела, какой-то роковой ошибки симпатичной тебе идейной партии – и ошибки, допущенной именно тогда, в те смутные дни, когда, как теперь кажется, всю новейшую историю можно было пустить в другую сторону. И в этом желании как-то переиграть 1991 год, что-то сделать иначе – едины и те, кто оплакивают Советский Союз (и это логично), и их противники, тогда праздновавшие лёгкую победу над коммунистической гидрой, а ныне сетующие на то, что они свой триумф упустили.
– Нужны были люстрации! Запретить вовремя КГБ! – и оно бы уже не воскресло, – говорят одни.
– Дураки гэкачеписты! Даже не танки – какие танки! – а всего лишь одна вовремя проведённая операция спецназа спасла бы страну, – отвечают другие.
Но сколько ни разгоняй, ни запрещай в своём воображении нехороших чекистов – или, напротив, окаянных демократов, – любая серьёзная историческая развилка устроена таким образом, что найти правильное направление только благодаря тому, что ты сиюминутно-удачно кого-то арестовал или выгнал – невозможно. Поздний Советский Союз весьма преуспел в репрессиях против диссидентов – и, казалось, совершенно разгромил вольнодумную угрозу, но только для того, чтобы оказаться беспомощным перед той же угрозой, но уже в исполнении собственного генсека. Так и наследовавшая ему либеральная Россия – три раза успешно опрокинула грозивший ей «реванш тёмных сил», а именно в девяносто первом, девяносто третьем и девяносто шестом году, – и всё-таки те, кого тогда так боялись, явились во власть на рубеже веков уже изнутри государственного аппарата. Нет, в случае каждого поражения нужно искать его содержательные причины, а не махать кулаками через тридцать лет.
Неудача прогрессивных сил, которым в августе у Белого дома свалились на голову грандиозные возможности – определилась из-за двух обстоятельств.
Во-первых, в отличие от всех бывших постсоветских республик от Ташкента и Астаны до Риги, Варшавы и Будапешта, поставивших в новой жизни на политический национализм и продолжение своего докоммунистического бытия, – РСФСР отказалась стать продолжателем исторической России и как-то ассоциироваться с русским народом. Она предпочла быть нейтральным пространством без идентичности, титульной нации и даже без слов гимна, ничейной страной для кого угодно, а значит, и ни для кого конкретно, – воспроизводя тем самым ту нелепую и унизительную роль пустого места, которую для РСФСР прописали большевики в устройстве СССР.
Но всякая пустота нуждается в заполнении – и, если уж люди, переставшие быть официально советскими, сделались вместо этого «никакими», этакими политическими сиротами, им не оставалось ничего другого, кроме как вернуться к советскому наследию, пусть и в ностальгически-мифологическом его варианте. Это и произошло довольно быстро.
Во-вторых, подвела установка тогдашнего начальства на экономический нигилизм. Вместо того, чтобы давить на скоробогачей и баронов разбойничьего капитала, требуя от них человеколюбивой деятельности, вместо того, чтобы придумывать разные мероприятия для морального и бытового укрепления обывателя – от компенсаций за потерянные банковские вклады (хоть бы и землёй) до благотворительных столовых, – начальство отдалось царившему хаосу, поверив в то, что рынок как-нибудь сам всё наладит. Но ценности свободы и прогресса не могут жить в нищем, потерянном и озлобленном обществе. Им нужно общество сытое и уверенное в себе. И та свобода, которую судьба вручит этим потерянным людям, будет ими вскорости отдана – в обмен на поддержание самого простого порядка и скромный, но верный доход. Так и случилось – и тех, кто произвёл этот обмен, я не могу упрекнуть.
У защитников Советского Союза были другие проблемы.
Дело в том, что на их стороне просто не существовало людей, которые были бы в состоянии осознать истинное положение вещей – и действовать не по принципу «полный назад» или «полный вперёд», а – умеренно и практично.
Не пытаться отстаивать восточноевропейский соцлагерь до конца, – но в то же время отчаянно торговаться за его сдачу, особенно в случае ГДР.
Не держаться за всю огромную страну – с Прибалтикой, Кавказом и Средней Азией, – но при этом единство с Украиной, Белоруссией и Казахстаном не терять ни в коем случае.
Разрешить кооперативы, но не разрешать митинги.
Охотно приглашать иностранцев с деньгами, концессиями и технологиями, но не приглашать иностранцев с «разоружением», сектами и вредными советами.
С удовольствием пользоваться достижениями лучших держав, перенимая у них всё сколько-нибудь полезное, – но и смотреть на эти державы как на противников и конкурентов, а не на друзей, в большой политике несуществующих.
Продавать предприятия в частную собственность, но – только под строгим надзором, а если будешь себя неприлично вести – заберём.
Похоронить коммунизм, но – вдохновить русское национальное чувство.
Словом, быть отчасти «китайцами».
Таких китайцев в руководстве погибающего государства, а равно и в народе – не было. Вместо них – были люди восторженные по отношению к открывающимся перспективам, и люди однозначно и тотально консервативные, но ни те, ни другие – увы, не могли аккуратно перебрать, как на базаре, предлагаемый современностью товар, и, не забирая всё сразу, но и не отказываясь от всего, придирчиво выбрать именно то, что было нужно.
А когда нет людей – обсуждать теоретические пути и концепции интересно, но бесполезно, их всё равно некому было бы воплощать.
Итого: прежняя либеральная Россия не умела поженить свою внезапную свободу – с патриотическим чувством и укреплением обывателя, а прежняя коммунистическая Россия – не умела выгодно продать свой коммунизм, оставив в неприкосновенности главное: саму родину и государство.
Как удобно формулировать всё это здесь и сейчас, в следующем веке. Как красиво выглядят эти безнадёжно опоздавшие рецепты.
И как горько думать, что никогда и никого нельзя выучить, как ему быть – там, в наивном прошлом, – и нельзя рассказать, что с ним будет дальше.
Только вспоминать и вздыхать.