Бесконечная история
Уж сколько раз одно и то же.
Наша бывшая родина.
Бывшая имперская провинция, а после того – советская республика, а с недавних пор – и, чаще всего, впервые в истории – хоть и сомнительное, но независимое государство.
Впрочем, бывшая наша – это с точки зрения тех, кто увлечён новодельным патриотизмом по ту сторону границы, а для большинства русских – по-прежнему наша, своя.
Правит страной диктатор.
Ну, пусть просто засидевшийся президент.
Иногда это бывший партийный работник, а то и директор совхоза, завода, может быть, даже притворившийся политиком мафиози, но в любом случае это человек из старой жизни.
Про него говорят, что он ворует. Про него говорят, что он окружил себя проходимцами и убийцами, что он посадил или закопал в лесу какого-то честного, смелого человека, который мешал ему – и вот, поплатился. Про него говорят, что он отстал, устарел. Про него говорят, что он собирается править вечно, а если и передавать власть, то только кому-то из родственников и придворных, и то формально. И, главное, про него говорят, что он ссорит свою молодую страну со всей блестящей, передовой заграницей, а дружит с русским медведем, который вот-вот проглотит едва обретённую независимость.
Возможно, почти всё это справедливо – кроме дружбы с медведем.
Диктатор не любит медведя, поскольку возвращение России в его края – это потеря того удобного трона, который он так надолго занял.
Зачем ему русские? А вдруг они всё отнимут – и тогда в лучшем случае ему придётся стать рядовым губернатором, первым секретарём обкома, а это – после всех его нынешних успехов – уж слишком грустно и несолидно.
Поэтому диктатор, конечно, заигрывает с медведем, подписывает с ним разные бумажки про дружбу и сотрудничество и, самое главное, берет у Москвы деньги. Большие деньги. Но держится на дистанции.
И, чтобы укрепить эту свою отделённость от бывшей родины, он поощряет у себя дома тех, кто любит поговорить про великую тысячелетнюю культуру, обиженную московским засильем, затоптанную московским сапогом. Он позволяет этим страстным господам занять школы, университеты, редакции, он милостиво разрешает им ставить памятники и размахивать флагами, ведь они полезны, они как будто бы не претендуют на фабрики и газопроводы, но зато так красиво доказывают, что он – не просто отложившийся от Москвы царёк, но – наследник всего великого и тысячелетнего.
А страстные господа диктатора терпеть не могут.
Они, разумеется, охотно пользуются всеми возможностями, которые он им дал, но юношество они воспитывают в том духе, что нынешняя власть – это вредное недоразумение.
Ведь как можно всерьёз воспринимать этого устаревшего надоедалу на троне, когда рядом – Польша, Литва, да что там, когда есть Америка и Германия, когда можно вот-вот зажить так же широко и свободно, как в самой блестящей загранице, а заодно и великая тысячелетняя, так пострадавшая от московского сапога, сделается от этого ещё краше.
И всего-то надо, что спихнуть диктатора и окончательно прогнать Москву.
И однажды – обычно во время каких-нибудь выборов, привычно скандальных, с привычным же мухлежом, – они получают шанс сделать всё то, о чём они так долго мечтали.
И тогда по улицам начинают бегать подростки с тряпками на лицах, и люди, обмотанными национальными флагами, дерутся с полицией, и распространяются воззвания о достоинстве и свободе, и послы прогрессивных держав предлагают диктатору сдаться, и московская интеллигенция, восторженно закатывая глаза, шепчет: какие они молодцы – и как стыдно, что мы так не можем.
Беготня за свободу может иметь два финала.
В одном случае диктатор унимает разбалованных им революционеров – и получает отсрочку. В другом – они его прогоняют.
И тогда прежняя жизнь обваливается до состояния катастрофы.
Обесценивается валюта, закрываются и без того едва живые заводы, на улицы выходит криминальная шантрапа, обыватель становится гастарбайтером, наследники диктатора растаскивают его государство, а от романтических иллюзий – тех самых, о которых шла речь в воззваниях, – остаётся куча мусора.
Почему так выходит?
Потому что современная экономика, которая предпочитает держать в Калифорнии – программистов, в Милане – моду, фабрики – в Китае, а виллы – на Лазурном берегу, но не признаёт никакой равномерности, только густо и пусто, – не видит никакого смысла вкладывать деньги в эту великую тысячелетнюю культуру. Это, знаете ли, неэффективное дело.
Чао-какао, говорят деньги, мы не хотим у вас жить, мы хотим жить только в Лондоне.
И если в союзе с проклятой Москвой, со всем её немалым рынком и терпеливыми щедрыми подношениями изгнанному диктатору, ещё можно было держаться на уровне приличной бедности, то после наступления долгожданной свободы – и этого уже нет.
А свобода без денег – это скверная жизнь.
И потому революционеры продолжают свои бои в грязи, обвиняя во всех несчастьях то забытого уже тирана, то русских, а тот народ, который они осчастливили, занимается трудным делом выживания.
Но это в том случае, если революция не принесла с собой ещё и войны.
Чаще бывает иначе.
Если уж революция, то дальше – ещё и война.
Так получается из-за того, что эта гордая республика, бывшая наша провинция, почти всегда образована большевистскими перетасовками прежних губерний, нарезками чужих земель.
И в её составе имеются территории, которые были насильно привязаны к ней давно забытыми постановлениями, – но не хотят жить вместе с новой, национально озабоченной властью.
Они говорят ей: эй, если вы там за свободу, то, может, и нам полагается право хоть на автономию?
Ни в коем случае! – отвечают им революционеры.
Наша свобода – это вовсе не ваша свобода, дурилки. Так что терпите молча. А если будете хулиганить – тянуться к Москве, например, – то мы вас зарежем и разбомбим.
Ну а что же Москва?
А Москва во всей этой длинной, предсказуемой и, надо сказать, исключительно безрадостной истории играет загадочную роль.
Долго молчит.
Тянет.
Отделывается вежливыми словами.
Упрямо дружит только с уходящей натурой – диктатором, которому суждено быть однажды свергнутым, – хотя могла бы и завести себе каких-нибудь более перспективных друзей.
Потом разочарованно отступает, теряя несостоявшихся союзников, теряя людей, которые могли бы быть нашими.
Или – внезапно наносит военный удар, всё-таки помогая мятежным провинциям, бунтующим против революционного центра, – но только в тот момент, когда уже слишком поздно, когда ещё можно кого-то спасти, но уже невозможно что-то создать на руинах.
В любом случае, Москва остаётся злодеем – для всех этих гордых свободных людей на баррикадах, они же и пошлые истеричные интриганы, это смотря как посмотреть, – но беда в том, что никаких, в сущности, злодейств она не устраивает, да и вообще до самого рокового момента не делает ничего.
Честно говоря, это почти даосское недеяние – главная проблема врагов революции, будь то русский медведь или осаждённый периферийный диктатор.
Дело в том, что люди – подобно зрителям в кинотеатре – нуждаются в развитии сюжета.
Они, люди, любят, когда что-нибудь происходит.
Им хочется карьеры, славы, захватывающих новостей, громких отставок, разоблачений, масштабных общественных начинаний. Им хочется разбогатеть. Им хочется догонять заграницу, пусть её и не догнать. И смены начальников им тоже хочется, пусть бы это и была не более чем театральная постановка.
Но старый порядок – неважно, чей именно, – говорит им: спокойствие, только спокойствие.
Он говорит им: всем оставаться на своих местах.
Он говорит им: вам скучно, вам грустно, вам мало, но без меня – вам будет ещё хуже, так что цените то, что у вас есть.
Он говорит им: я буду толстеть, воровать, врать, стареть, а вы сидите смирно, ведь вы же не хотите войны, голода и темноты, окончательной нищеты?
И он, кстати, прав, этот циничный старый порядок.
Без него будет хуже.
И каждый раз, когда революция происходит, когда диктатор бежит, а победившая толпа ликует на площадях, – уже через год-другой оказывается, что вышло именно так, как предсказывали самые злые консерваторы, чуждые романтическим мечтам.
Трагедия, однако, состоит в том, что их печальная логика – понятна только триста раз битым жизнью пенсионерам, которые отлично знают, что это такое, когда у тебя в кармане есть пять рублей, и ты всерьёз полагаешь, что вот-вот их станет десять, а вместо этого – бац, бум, хрясь, – и вот уже в кармане остался один рубль, да и тот могут забрать, скажи спасибо, что жив остался.
Но молодым, амбициозным, всем тем, кто имеет неосторожность надеяться на лучшее – этой горькой правды не объяснить.
А увлечь их чем-то другим, что отвлечёт их от единственной идеи – долой! – не получается.
Ну не умеем мы сделать так, чтобы жизнь была событийной, чтобы она была в движении, – и, в то же время, чтобы в ней был незаметный, но строгий порядок.
У нас либо-либо: движение, но тогда разрушение, – или порядок, но до впадения в маразм и выпадения в осадок.
И, значит, история выходит на новый круг – когда-то в той же стране, а когда-то и в соседней.
Надоевшая власть.
Плохая Москва.
Благородные баррикады.
Уйди, тиран.
Наконец-то свобода.
И новый мир процветания – разноцветного, заграничного, а заодно и великого-тысячелетнего, – которое вот-вот наступит, надо только поднажать.
Мы уже знаем, чем всё это кончится.
Но как сделать так, чтобы всё это не начиналось – мы, может быть, никогда не узнаем.