Трагедия одного райцентра
Судьбы уездных городов центральной России в чём-то всегда различаются и всё-таки образуют единый сюжет.
История начинается на холме у реки. Там некогда было владение удельных князей. Впрочем, от них почти ничего не осталось – только пара упоминаний в летописях, фантазийная картина с теремами и всадниками в краеведческом музее (копия работы прилежного художника конца девятнадцатого столетия) и самое главное – заросшие крапивой и неизвестными цветами валы бывшей деревянной крепости (в незапамятные времена сгоревшей), на которых несколько лет назад, воспользовавшись каким-то московским грантом, новый мэр организовал урбанизм: проложил дорожки с плиткой, поставил лавочки и фонарики, а также поставил увеселительные скульптуры местных умельцев. Заезжей интеллигенции урбанизм и скульптуры не нравятся, она, высокомерная интеллигенция, полагает, что первобытные заросли были оригинальнее и поэтичнее, зато народ с удовольствием пользуется столичным шаблоном, и особенно те, кому шестнадцать.
В позднем средневековье город отошёл к Москве, примерно в это же время построили каменный собор, но после нескольких нашествий и пожаров его перестроили, потом снесли и выстроили заново. Советская власть устроила там склад зерна, кино и дискотеку, но в девяностые его отдали верующим и долго, трудно возрождали. Вокруг собора – идеальный цветник, бойкие тётушки заставляют быть красивым каждый сантиметр скверной земли. Настоятель – молодой консерватор, но прежде всего страшно усталый человек, его осаждают крестины и свадьбы (желающих покаяться почему-то намного меньше).
Екатерина Великая расчертила местные улицы по линейке, на них возникли прекрасные дворянские, а затем и купеческие особняки. Которые побогаче – полностью в камне, остальные – в любимом русском стиле, с деревянным вторым этажом и запущенным садом, верх которого виден за чудом уцелевшими воротами. Там, где в особняки въехали МВД, Сбербанк, суд или районная администрация, образовалось нежданное счастье, крыша на месте и стёкла целы. А где ничего подобного не случилось, там запустение и тлен. Правда, бывает ещё и так, что некогда семейный дом разделён на советские квартиры, и в них, несмотря на разруху и бедность, продолжается жизнь.
От самих дворян и купцов осталось побольше, чем от древнерусских князей: несколько портретов, написанных пьющим мастером из освобождённых мужиков и когда-то реквизированных из разграбленных усадеб, оттуда же и стол красного дерева с несколькими креслами – всё это опять же в музее, как и пояснительные надписи про многих орденов кавалеров и потомственных почётных граждан, которые сто пятьдесят лет назад в этих самых местах строили-создавали гимназии, богадельни и больницы, фабрики, магазины и публичные парки. Выглянув из окна, сложно в это поверить. Зато суровые физиономии красноармейцев и чекистов из соседнего зала, посвящённого революции, объясняют, почему возник контраст между позавчера и сегодня.
Вообще масштабы разгрома здесь, если всмотреться и вчитаться в подробности, не поддаются хладнокровному пересказу. На пространстве пары километров налево и направо весь двадцатый век жгли, конфисковывали, арестовывали, уводили с концами до ближайшего оврага, уплотняли, ломали, сносили, словом, неумолимо сокращали пространство красоты, радости и, главное, родовой непрерывности, меняя его сначала на трудовой брутализм, а потом, когда труд отменили, на пустоту и упадок.
Если пойти в сторону окраин, то возникнут хрущёвки, бараки, а скорее даже не имеющие внятного определения дома в два-три этажа из силикатного кирпича с художественными композициями из шин и пластиковых бутылок. Иногда может встретиться уцелевший храм восемнадцатого века – барокко, громили, но не до конца, а теперь помог благотворитель из мегаполиса. Река – та самая, которую видно от валов, если стоять на модной плитке, ещё неоднократно петляет где-то совсем рядом, но её не видно, поскольку нет набережной: губернское начальство всё обещает – и всё никак. Чтобы пробраться к оглушительному пейзажу, нужно просачиваться на задах депрессивной многоэтажки сквозь помойку и вечную грязь, через какие-то брошенные миллион лет назад то ли гаражи, то ли невесть что, под лай собак, под жужжание комаров, но если набраться храбрости и пойти дальше, дальше, то можно выйти на берег – и откроется пленительная картина с таинственными лесами на горизонте и одинокой моторкой какого-то невидимого рыбака, которая сонно покачивается на нежной воде.
С того берега не хочется уходить. Но придётся.
На окраинах – там, где шиномонтаж, заправка, невнятные грязные заборы, брошенное производство забытых товаров, пивная наливайка и уже подступает царство борщевика, есть ещё кладбищенская церковь (обычно Всехсвятская), куда нужно заглянуть, потому что её одну никогда не закрывали. Полюбовавшись на её скромный интерьер и осторожно обойдя свежеприбывший гроб, ожидающий отпевания на сдвинутых лавках, остаётся уйти по маленькой аллее в глубину, и там, среди памятников хмурым инженерам из семидесятых и этнографическим бабушкам в тёмных платках (жили очень плохо, но зато по сто лет), непременно отыщется доказательство тому, что история этого города – не просто набор музейных картинок. Обнаружится поваленное надгробие, где ещё можно прочесть: «Под сим камнем покоится прах купеческой вдовы…», и если прах упокоился после освобождения крестьян, то оформил его тяжеловесный гранитный сундук, а если до, будет изящная ампирная могила. В любом случае это знак – здесь не всегда был один шиномонтаж и объявления «быстро деньги», здесь и до них кто-то был. И этот призрак, конечно, нравится нам намного больше, чем печальная, беспризорная современность.
В чём нуждается этот обобщённый уездный город? В деньгах.
Но государственные деньги не приходят или приходят поздно, в малом количестве и не на то, в лучшем случае на фонарики.
Он нуждается в частных деньгах, то есть – в людях. Но людей больше нет. Их всё меньше, и каждый способный ребёнок, достигнув известного возраста, спешит уехать, чтобы как можно скорее превратиться в утомлённого подмосковного менеджера, меняющего толпу в бизнес-центре на толпу в метро, а то и активиста модных учений, если поступил на что-нибудь гуманитарное. А что ему делать, если останется дома, – утешаться пенными напитками, обозревая реку с валов? Это для тех, у кого двойки.
Иногда, правда, случается чудо. Приезжает москвич – и восстанавливает старый дом, открывая музей или гостиницу. Или местный уроженец – отчаянный оптимист – бегает, издаёт книги, вытаскивает из небытия старые вещи и фотографирует для соцсетей окружающую разруху так, что она становится райским садом, вызывая изрядную зависть тех, кто сидит за триста километров на своём двадцать четвёртом этаже. Или монахи, если в загородной слободе сохранился монастырь с маленькими башнями и святым источником, принимают паломников и туристов, отпирают огромным ключом громкую церковную дверь и деликатно напоминают, что Бог – это не только полузатёртые фрески, июльское солнце и холодный квас.
Но только этого всего мало. И всегда кажется, что нужно сделать что-то ещё: расчистить тут, отреставрировать там, поселиться кому-нибудь и там, и тут, словом, вдохнуть жизнь.
Но она, жизнь, ближе к состоянию праха, что твоя купеческая жена из 1875 года.
И честнее всего будет – для случайного, но влюблённого посетителя этих мест, – не мечтать о возрождении погибшего, не представлять на месте грустной реальности её несбыточную альтернативу, но принять этот мир ровно таким, как он есть. С пацыками и музоном, МВД и коммуналками, мёртвыми комиссарами, ранними рыбаками и высокой крапивой.
Принять – и однажды вернуться.