Родной и непонятный край

Краеведческий музей – маленькая Россия на двух этажах чудом уцелевшего старого дома. Легко узнаваемая, трогательная и наивно-прекрасная в своей хрупкой бедности, – и всё-таки есть что-то такое, чего ей отчаянно не хватает, в каком городе ни зайди на эту скромную, но бесконечную экспозицию.

Первая комната – всегда картины природы, тревожно застывшие в витринах чучела волков и кабанов. Видишь их – и почему-то сразу в голову лезет дурацкая идея: а если бы всю историю родины представить только набором чучел, вплоть до эффективного менеджера и креативного продюсера. Пожалуй, они таращили бы пустые глаза не хуже кабанов.

Далее – археология, самое скучное для постороннего науке человека. Собрание каких-то крючков, железок, фрагментов малоизвестной, но очень древней культуры, кочевавшей когда-то среди этих рек и лесов. Внимание, однако, привлекают фотографии самих археологов года этак 1924-го: весёлые интеллигенты в окружении мрачноватых крестьян с лопатами. И хочется им всем сказать – обратившись туда, в их исчезнувший мир, – милые, выкопайте лучше себе землянку поглубже, чтобы просидеть там тридцатые годы. Но им там, в экспедиции, хорошо, и они не услышат.

Потом идёт зал с предметами крестьянского быта, от прялок до сарафанов. Их много, они выглядят увлекательно – и, если умножить это разнообразие на хорошего экскурсовода, то романтичному посетителю может показаться, что нет ничего лучше судьбы русского крестьянина лет этак триста-четыреста назад. К счастью, никто не будет разубеждать посетителя в этом его милом мнении.

Дальше короткая остановка на событиях «раннего нового времени» – князья, мягко переходящие в царей, деревянные крепости, крымские, а потом и польские походы на Русь. Здесь с нами разговаривают картины региональных художников конца двадцатого века – с бородатыми всадниками, сигнальными кострами и колоритными избами, возле которых происходят сражения. Художники, честно говоря, так себе, но они – это неизбежность, поскольку подлинного ничего не осталось, так что пусть себе скачет всадник, придуманный в 1982 году.

От екатерининских и александровских блестящих лет – в лучшем случае копия царского манифеста или случайно спасённый героическим местным историком из барской усадьбы портрет благородного мужчины в мундире, но дальше, по мере приближения к двадцатому веку, вещей становится много. Нас ждут столы и стулья красного дерева, буфеты и зеркала, театральные афиши и торжественные цепи волостных начальников, фотографии гимназических выпусков, священников и купцов (в окружении их больших семейств, смирно вытянувшихся перед фотографом), ну и, конечно, панорамы городских улиц, какими они были перед катастрофой (собор снесён, те дома давно сгорели, а тех просто не видно, всё заросло).

Его можно только рассматривать издалека – и придумывать его подробности, ориентируясь на эти ветхие документы и пленительную буржуйскую мебель.

Но пора идти дальше. Солдаты, люмпены-разбойники и полуинтеллигенты того же жанра, что встречаются и сейчас в отдалённых восточных пустынях, где кому-нибудь режут головы по идеологическим причинам, – провозгласили в губернии Советскую власть. От времён этой власти упадка – остался стенд с фотографиями жутковатых деятелей из ревкома, и их короткими биографиями, сводящимися к тому, что человек имел три класса образования, работал в железнодорожном депо, а потом обзавёлся кожаной курткой и начал ураганить. Что с ним стало дальше – стенд деликатно умалчивает, но мы догадываемся (оказался японским шпионом, троцкистом и монархистом одновременно). Жаль, документы об уплотнениях, конфискациях и расстрелах почему-то не выставляются. Потерялись, наверное.

А потом начинается уже привычная советская жизнь. Местные ветераны войны, их ордена и усталые улыбки. Гордые председатели колхозов – крепкие мужики, ещё не подозревающие, что очень скоро их вымершие колхозы зарастут мелким лесом, и где был клуб, там разве что пройдёт медведь. Доярка в тёмном платке – прожила девяносто шесть лет. Пионерский галстук, барабан, и, наконец, предмет особого почитания – уголок земляка, ставшего большим человеком в Москве, генералом или артистом. Земляк прожил здесь, за две улицы от музея, первые десять лет – и больше не бывал никогда. Выход по скрипучей лестнице, приезжайте ещё.

Если кому-то покажется, что я смеюсь, да и только, – рекомендую перекреститься. Потому что при всём простодушии – или банальности, или нелепости, и уж точно ужасной скудности, – такая выставка вызывает самые нежные чувства, и ты действительно приедешь ещё, чтобы вернуться на эту лестницу.

А настоящая проблема – она в другом.

В отсутствии внятного, доступного всем – от умника и до школьника, – сообщения о смысле происходящего. Современный провинциальный музей – это обрывки, кусочки, остатки государств, городов и человеческих жизней, которые ничем не склеены, не объяснены.

Коммунистический рассказ о том же самом, относившийся ко времени рождения большинства экспозиций, был простым и связным. Трудящиеся – сначала в лаптях, с плугом в поле, а потом в кепках и фуражках, в окопах и на заводах, страдали от угнетения со стороны царей, помещиков, капиталистов и прочих злодеев. Тем не менее, они многое создали, боролись за лучшее будущее как умели – и, наконец, под мудрым партийным руководством, в свете единственно верного учения, по-настоящему расцвели, извольте убедиться. То ли ещё будет!

Тот идеологический скелет, что имеется у нынешней власти, не годится для локальной истории. Наше официальное прошлое сводится к воспеванию высшего начальства и сурового централизованного государства какой угодно эпохи как самодостаточных святынь, – но, безотносительно даже того, хорош ли такой культ для России, невозможно свести рассказ о родине в каждом районе-уезде – к лицам и именам императоров и генсеков, к их битвам и достижениям. Требуется что-то местное, что-то своё. Но «своё» в наше «вертикальное», чиновничье время – это, согласитесь, уже нехорошо.

Вместе с тем, есть и тревожные мысли относительно будущего нашего официоза – и как это будущее скажется на содержании музея. Не получится ли так, что однажды нам будет сказано: сотни лет в городе Эн продолжалась эксплуатация женщин, национальных меньшинств, геев и небинарных людей! И, сразу за чучелами волка и кабана, обнаружатся готовые для общественного поклонения Иваны в платьях и Марьи в мужских сюртуках, пострадавшие от культурного империализма. Увы, это вовсе не так фантастично, как должно быть, – и наш собственный 1917 год убеждает в лёгкости таких перемен. Вчера был мастером в депо, а сегодня, глядишь, осознал себя трансгендером, пошёл в комиссары – и такое устроил, что ой-ой-ой.

Остаётся скромно предположить, что идеальным решением – в деле бережного соединения нашей истории, а затем и её представления народу – могло бы стать учреждение русской нации. Тогда всё становится на места, и разные детали ушедшего находят между собой гармоничные связи: это деревенские русские, а это уже русские городские, это наш барин, наш классик, наш городовой или купец, а это революционер, нас почти погубивший, а это белые русские, раскулаченные, расстрелянные, а вот русские, воевавшие против немцев в Отечественных войнах 1914 и 1941 годов, а это русские эмигранты из наших краёв, а это русские старушки, художники, монахи – и далее, далее. Словом, музей мог бы стать источником национального объединения – именно национального, а не классового, как было раньше, или казённо-государственного, как это происходит, или, вернее, не происходит на локальном уровне теперь.

Страшные вещи я говорю. Страшные слова произношу – и особенно то, крамольное слово, на букву «р». Кажется иногда, что для нашей власти – что угодно другое, даже самое дикое, самое разрушительное и абсурдное, – всё равно предпочтительнее, чем наделение сообщества, возникающего за этим опасным словом, хоть какими-то политическими правами.

Уж лучше нынешняя путаница и бессмыслица. Уж лучше трансгендер, ожидающий нас в туманном будущем, за поворотом, сразу за кабаном и лосем.