Пусть не сбудется мечта
В России, за полтора столетия свежей истории, – было два счастливых поколения, которым выпала невиданная свобода общественной жизни, вольного участия в политике и выбора своей судьбы, как и судьбы своей родины. И, в то же время, два несчастных поколения, которым не дано было этим щедрым даром как следует распорядиться.
Первое из них – это люди, родившиеся в благословенной пореформенной России, примерно в семидесятые-восьмидесятые годы позапрошлого века, в семьях дворянских, священнических или купеческих. Они росли в больших и сложных родственных кругах, в любимых усадьбах, среди того богатства, изящества и разнообразия, того ума и хорошего вкуса, который они мало ценили, не зная будущего. Их учили в лучших гимназиях и университетах, они увлекались всем самым передовым, самым острым и радикальным – Ницше и Шопенгауэром, Марксом и Бакуниным, заново найденным христианским мистицизмом, оккультизмом, рабочим и женским вопросом, крестьянскими правами и нуждами, построением утопических царств-государств и республик любого фасона. Двадцатый век открылся перед ними как приглашение ко всему самому смелому и блестящему – они делали революцию пятого года, избирались в первый русский парламент, читали лекции и дебатировали, уезжали в эмиграцию и возвращались в четырнадцатом году на патриотической волне.
Наша строгая современность, которая, в отличие от них, уже осведомлена о том, чем всё кончилось, – плохо относится ко всем этим ярким господам, к этим кадетам и эсерам, богоискателям и анархистам, прогрессивным профессорам и сумасбродным студентам. Они не то что забыты – нет, но они не в моде, и весьма осуждаемы. Ещё бы, ведь мы выучили наизусть главное: что когда наступил решающий момент – и страна оказалась перед пропастью, – никто из них не смог не то что предотвратить грядущий обвал, но и, собственно, понять, что происходит. Русскую интеллигенцию буквально смыло большевизмом, её задавила и выгнала новая, принадлежащая уже массово-промышленной эпохе толпа в кепках и с папиросками, толпа грубая, имевшая свой простой и неотменяемый материальный интерес.
И, тем не менее, я не склонен судить образованную публику прежней России. Что случилось с родиной – это не вина их, но, скорее, беда, поскольку если мы будем честны – и попытаемся забыть уже состоявшееся будущее, мысленно отогнать себя назад, когда ещё ничего не случилось, то станет ясно: никто не мог предвидеть коммунизма, каким он явился в реальности. Такого никогда не было до – и не будет после.
И, если избавиться от желания читать прошлому нудную мораль, то можно оценить сам масштаб этой трагедии – когда целое сословие прекраснодушных, благородных, культурных, отлично воспитанных, да попросту и красивых людей, взгляните на лица, оказалось сначала выброшено из политики, а затем из пределов отечества, а некоторые – и из жизни прежде всех сроков. И все эти лишения достались тем, кому все, ну решительно все было подарено жизнью.
В конце двадцатого века эта грустная история повторилась.
Конечно, на исходе Советской власти уже и дым был пожиже, и труба ниже, словом, масштаб амбиций, таланта, образования-происхождения – был уже совсем не тот. Но и всё же.
Хрущевско-брежневское государство – уже не людоедское, тяжкое в своём роде, но отчасти и человечное после долгой мясорубки, – создало в своих университетах и НИИ большой класс умственных работников. Когда-то вызванная к жизни нуждами армии и крупных заводов, эта генерация инженеров, физиков, докторов, младших научных сотрудников, а там уже и художников, и поэтов, поскольку там, где проектируют ракету, кто-то должен заодно петь и читать стихи, – существовала в стесненных условиях быта, но при этом – в искусственном, полуфантастическом мире знания и просвещения. Они учили языки, путешествовали по всем дальним углам СССР, читали запрещенные романы и трактаты, мечтали об Америке и Европе, спорили о будущем правильного, улучшенного социализма, а то и просто откидывали всё советское, обращаясь то к реставрации церквей, то к йоге и поиску инопланетян, то к британскому року, то к Баху и Караваджо. Им, как и их предшественникам в дореволюционной империи, – всё было открыто и доступно в мире идей и фантазий, в том умозрительном мире, который вроде бы на каждом шагу ограничивался туповатыми цензорами и жлобскими парткомами, но всё равно цвёл, процветал.
А дальше настал тот великий день, когда этому сословию история дала возможность сделать шаг вперед – и заняться родиной.
Что тут началось! – огромные митинги, разлетавшиеся огромными тиражами журналы, «неформальные» (любимое слово эпохи) клубы, левые и правые радикалы со своими знаменами и скандалами, завиральные проекты утопического выхода из советской реальности то ли во вторую Швецию, то ли во вторые Штаты, то ли обратно к царю-батюшке, ну и, конечно же, выдвижение в народные депутаты пылких бородатых деятелей в свитерах, лично клеивших по городам свои листовки с призывами против «партократов» и их отжившего строя.
И к незабываемому девяносто первому могло показаться, что власть отныне будет принадлежать им, и только им – этим революционным авторитетам, воспитанным на Стругацких и Окуджаве. Но всё-таки что-то случилось и во второй раз.
Если русская интеллигенция была выброшена из политики кепками, семечками и папиросками, то советская интеллигенция была изгнана с помощью не менее крепкого социального вещества: сначала пришли пёстрые пиджаки скоробогачей, а за ними и мундиры ветеранов госбезопасности и прочих погонных структур. И снова – у кого-то эмиграция, для кого-то тюрьма или внезапная смерть, кто-то пристроился к восстановленному порядку переменившихся времен, а кто-то просто вернулся в частную жизнь. Скромная утопия конца века – провалилась точно так же, как и фантасмагорическая утопия его начала. Как и тогда – неожиданно, драматично, поперек всех надежд и прогнозов. Кому всё было дано – у того все и отобрали.
Потому что каждый раз сравнительный вес всех этих баловней судьбы – и далекого от них народного большинства, строившего то государство и утверждавшего тот уклад, который был ему понятен, – оказывался несопоставим. Правда жизни была простой и жестокой: сначала любой ценой из деревни в город, из архаики в массовое общество, а затем, ровно таким же потоком, но уже из заводов и казарм – в офисы, к миру сервисов и покупок. Вот и всё, что имело значение, а остальное – так, сказки и несбывшиеся мечты.
И теперь, когда исторический крах этих двух прозевавших себя и страну поколений уже окаменел в учебниках и фильмах, – хочется задать тревожный вопрос в пустоту: а не будет ли третьего раза?
В России этого века мы тоже знаем большое, благополучное, склонное к иллюзиям и прожектерству сообщество активистов и «вечных студентов». Их лучшие юные годы пришлись на исключительное везение и спокойствие наших нулевых, и теперь, когда им пришлось отчасти разъехаться по свету, отчасти вступить в отношения с фронтом (это у тех немногих, кто настроен патриотически), – амбиции как-нибудь переделать родину никуда не исчезли.
Не хочется же думать, что здесь всегда одни тоскливые Иван Иванычи будут сменять других тоскливых Иван Петровичей, не так ли? Хочется выйти вперёд, сделать что-то своё, выстрелить из того ружья, которое так долго висит на стене.
И мне, сказать честно, близки и мгновенно понятны все эти желания, эти страсти и эти обиды – на время, на государство, на вечную казенщину и чужой маразм. Столетней давности, тридцатилетней, ну или те, что переживаются прямо сейчас.
Но я надеюсь, что этот решающий день, этот великий момент, когда появится шанс изменить все и сразу, – больше уже не придёт.
Уж слишком скверно кончается то, что так хорошо начиналось.