Призрак империи
Мы любим думать о вредности чужих мифов.
О вредности романтической веры в заграничные пропагандистские чудеса: смену власти, способную волшебным образом, без горы денег и гражданской готовности общества, превратить отсталость в процветание; страдающих беженцев, которые никого не волнуют, пока живут у себя дома хоть в яме под забором, но если уж начали мигрировать, то превращаются в святых, и чем они дичее, тем лучше; оскорблённых всем на свете феминисток, которые распаляются в своей ярости тем вернее, чем больше у женщин прав и возможностей именно в том месте, где они действуют и вводят цензуру; инфантильных активистов с флажками, собирающихся на площади против тирана и обречённых на горькое разочарование, если вдруг их мечты сбудутся; каких-то американских хлестаковых, проектирующих марсианские корабли, и психически нестабильных экологических девочек, тянущих руки отменить все достижения цивилизации во имя борьбы за климат; политических фанатиков, устраивающих истерики вокруг кошмарной западной цивилизации с её колумбами и черчиллями, которая не дала миру ничего, кроме угнетения и расизма, то ли дело где-нибудь в джунглях есть племя каннибалов с кольцами в носу, на него-то нам и следует равняться; ну и уже окончательно безумных граждан с их нескончаемыми небинарными мультигендерами и прочими модными терминами, которые они высыпают на публику, говоря о своей половой жизни, а публика должна эту половую жизнь чтить, словно бы это был военный подвиг.
Чужие мифы вредны и глупы, но это не значит, что у нас нет своих. Может быть, более привычных, степенных, не выглядящих так нелепо, как этот небинарный мультигендер, но от того не менее иллюзорных и бесполезных.
Один из них – это Россия, понимаемая как империя.
Принято думать – среди консервативной части нашего народа, и уж тем более среди тех, кто верит телевизору, – что наш имперский статус – это то особое достижение сродни ордену, гордость которым должна замещать тот несомненный дефицит национального чувства и национальной солидарности в стремлении к безопасности и комфорту, который виден у русских. Эта солидарность, мол, мелкое дело, мещанская суета, тогда как размах наших космических кораблей, бороздящих Большой театр, вот это самое то.
Что ж, поговорим об империи.
Она – если пытаться дать определение – это иерархический способ управления пространством и государством, когда вместо равенства граждан и земель мы видим в стране разнообразие укладов, но подчинённое вместе с тем власти единого центра. Подчинённое опять-таки без замаха на федеративное равенство, а в каком-то особом порядке, где одни подданные имперского трона значат несколько больше, чем прочие.
Тонкость, однако, в том, какие именно люди сидят на почётном месте.
Имперское устройство России в этом смысле, в отличие от классической модели британского, французского, испанского или германского могущества, всегда выделялось самым печальным образом. Дело в том, что традиционная западная империя действовала так, чтобы её периферия работала на центр. Обеспечивала его ресурсами, создавала тот всем известный колониальный принцип, согласно которому цивилизованные хозяева не только сильнее или богаче своих дальних работников, но и статусно намного выше их. Не будем задерживаться на спорах о том, этичен ли был этот принцип – оставим эти дискуссии любителям сбрасывать Колумба и Черчилля с корабля современности, – и обратимся к нашим проблемам.
А наши проблемы с имперской государственностью сводились к тому, что главным работником, поражённым в правах и вечно недокормленным, оказывался великорусский крестьянский народ, тогда как те самые окраины, та пёстрая периферия, с которой англичане с французами три шкуры драли, оказывалась в нашем случае в более выигрышном положении по отношению к русским, смотрела на них сверху вниз и получала все те возможности, которыми никто не спешил одаривать Тверскую или Рязанскую губернию. Пример Польши или Финляндии в позапрошлом столетии тут образцовый, но даже если взглянуть куда-нибудь на Кавказ того времени, то и там мы найдём ту же политику наделения многих «чужих» и «других» теми льготами, что и не снились тогдашнему богоносцу.
Можно сказать, что Россия была перевёрнутой империей, где население центра, производившее хлеб – тогдашний нефтегаз, – а равно и воевавшее за трон, служило этому трону, принимая все тяготы на себя, тогда как лояльность периферии покупалась – и довольно дорого – для того, чтобы обеспечить внешние пути для этой армии и этого хлеба.
1917 год изменил это положение только в худшую сторону.
Если трудное положение русского крестьянина добезцаря отчасти компенсировалось – не для него, но для истории – тем несомненным фактом, что вблизи имперского трона процветало русское же образованное меньшинство, всё наше прежнее дворянство, офицерство, купечество, интеллигенция, – то советский порядок превратил проблему в катастрофу, головную боль в гильотину.
Разнообразные окраины новой страны получили ещё бесконечно больше льгот и возможностей, чем при старом режиме, тогда как жизнь русских колхозников и низовых обывателей только ухудшилась и усложнилась, – но при всём этом ещё и элиты коммунистического государства теперь составлялись из представителей тех самых окраин. Не будем слишком подробно развивать эту тему – в силу её очевидной неполиткорректности, – но понятно, что идея господства условной мультикультурной экзотики над бывшей национальной нормой, что стала такой модной в западном мире теперь, – она была знакома России ещё сто лет назад.
Всё начало меняться примерно в шестидесятые годы прошлого века.
Русский народ, многие годы и даже столетия работавший топливом своих (но своих ли? – тяжёлый вопрос) империй, впервые в своей истории начал жить по-другому.
Крестьяне сделались горожанами. Колхозникам выдали паспорта. Катастрофический военный надрыв сороковых обеспечил скептическое отношение к новым войнам. Начался второй демографический переход с его экономным деторождением, а значит, цена жизни выросла. У большинства в метрополии возник минимальный бытовой комфорт и закончился голод. Представители периферийных общин были вытеснены из политического руководства – места в котором пока что заняли малограмотные, но местные люди, – в культурно-кухонную фронду. Ресурсы извлекались теперь из земли, а не на земле.
И, разумеется, в силу всех этих постепенных перемен – повышения социального статуса людей, их превращения в буржуа, обывателей с имуществом и образованием, – наша антиимперия начала медленно умирать.
И хотя даже теперь, более чем полвека спустя, уровень жизни и масштаб политических прав наших рядовых областей всё ещё огорчает и всё ещё сохраняется та неравномерность, когда центральная власть больше ценит одних своих граждан, а не других, более привычных, послушных, – движение в сторону от перевернутой империи продолжается.
Но как много напыщенной риторики по-прежнему используется для того, чтобы продлить жизнь её атавистической несправедливости. «Русский – это прилагательное». «Нам нужно быть выше этих мелочных расчётов». «У России есть высокая миссия, и она обязана соединять вокруг себя всех». И коронная фраза: «Вы что же, хотите распада страны?» – словно бы распад Советского Союза, к примеру, случился от избытка национальных прав русского народа, а не от сепаратизма раскормленных и избалованных большевиками окраинных боссов.
И каждый раз, когда мы слышим эту торжественную риторику, следует помнить о том, что её оборотная сторона – это зависимое, бедное и часто униженное положение местного человека перед мигрирующим, цивилизованного – перед варваром, работящего – перед паразитически настроенным. Тогда как если уж и ориентироваться на имперские образцы, то на классические, те, в рамках которых известный стандарт поведения и культуры диктовался англичанином, а не защитником сжигаемых на костре вдов и плывущих по реке трупов.
Политкорректность – та самая, что разрушает сейчас западный мир своим набором вбиваемых в головы мифов, – вовсе не обязательно должна быть украшена терминологией крайне левых профессоров, всей этой их мультигендерной небинарностью.
Она запросто может сменить наряды – и показаться консервативной, почтенной, и повернуться к нам вовсе не инклюзивными гендерками, от которых нам пока легко отмахнуться, а «тысячелетней евразийской державой» и «российским поэтом Пушкиным». И вот уже кажется, что нам предлагается что-то привычное, что-то своё. Как та империя, в которой Воронеж, не говоря о Донецке, пытались принудительно учить украинскому языку, а до того – дарили конституцию Польше, получая в ответ только презрение и бунт.
Но этот пропагандистский товар просрочен.
В России оправдан только тот порядок, в рамках которого русскому человеку хорошо, и он больше не служит подсобным материалом для какого угодно дела, он самодостаточен как гражданин, как хозяин – и только при соблюдении этого условия такой порядок можно назвать хоть империей, хоть тридевятым царством.
Пушкин – русский поэт.
И не надо считать, что мы этим признанием кого-нибудь оскорбляем.