Если бы знать
Перебирая старые русские фотографии, вглядываясь в давно исчезнувшие лица людей, принадлежавших той, прежней нашей цивилизации – строгих гимназистов и нарядных офицеров, седых отцов-протоиереев и весёлых помещиков, чёрно-белых дам в огромных шляпах и мелких чиновников, застывших в своих невозможно красивых, по нынешним временам, кабинетах, – невозможно не задавать себе один и тот же бесполезный вопрос. Как получилось, что весь этот мир погиб?
Советская фотография и тогдашняя публичная память, конечно, не вызывают таких нежных чувств, и не оставляют после себя ощущения трагического надлома – видимая потомку реальность середины двадцатого века намного грубее и проще. И, тем не менее, если забыть об эстетике и подумать о самой плотности советской жизни, о её насыщенности давно утраченными делами, – вот сельская авиация, вот библиотека в отдалённом поселке, геологи, лесники, фабрики, и везде дети, везде наивные мечты о будущем, ныне уже наступившем, когда в тех же местах всё заброшено и заросло, – то и вслед коммунистам можно вздохнуть и спросить себя: почему всё погибло?
Вместо ответа на этот главный, может быть, русский вопрос последних ста с лишним лет – о гибели сразу двух государств за это время, гибели неожиданной и тотальной, со всем укладом, со всеми границами и законами, – существует целый эверест жалоб, претензий и обвинений. Но, как заметил однажды знаменитый русский филолог Гаспаров, легко узнать то, что знал Пушкин, но попробуйте забыть то, чего он не знал. Иными словами, послезнание – это сладкая, но вредная еда. И, вместо того, чтобы упрекать героев столетней или полувековой давности за то, чего они не предвидели и вовремя не поняли, полезнее стараться вжиться в их положение. Хотя бы в силу того, что и человеку двадцать первого века предстоит ровно то же: он, как и предшественники, однажды покажется кому-то наивным и непонятливым, не умевшим додумать элементарных вещей, и потому проигравшим.
Как много этих сюжетов – таких очевидных теперь, когда мы, умные-самодовольные люди, видим, чем все закончилось.
Крестьянский вопрос – бомба, привязанная к империи. Не имевшие достаточно земли, переживавшие первый демографический переход (меньше смертности, но всё ещё много детей, и, значит, нищей и малограмотной молодёжи), обречённые выйти из традиционного мира в «современность» деревенские русские – казались образованному современнику образцом неподвижности, морем средневековья, которое надо то воспевать, то просвещать, то наказывать. И немыслимо было представить, что эта бескрайняя масса просто уйдёт из деревни за несколько десятков лет – и, уходя, совершенно изменится, а заодно и смахнёт со стола истории тот порядок, что помешает ей в городе, на новом месте.
Эту грандиозную, и в то же время трагическую, залитую кровью картину – невозможно увидеть из 1913 года. Нужно было прожить двадцатый век, чтобы оценить весь масштаб этой социальной миграции, этого движения несчастных человеческих толп.
Но было и другое, такое же незаметное изнутри событий.
Зачем вступили в Первую Мировую войну, обернувшуюся концом династии? Но кто в Европе мог знать, исходя из опыта войн девятнадцатого столетия, что миллионы будут годами сидеть в окопах, чтобы вернуться и создать радикально иное общество – с женским трудом, джазом, революциями, фашистами, господством промышленных представлений о людях? Фантастика, да и только.
А кто мог вообразить жестокую машину большевизма? Все эти комиссары, следователи, палачи, безбожники, трибуналы, ревкомы, – чем всё это было за пять минут до начала? Недоучившиеся студенты, непутёвые купеческие сыновья, приказчики, портные, прапорщики, фанатичные (и мало кому интересные) сектанты из дворянской, профессорской, журнальной среды. Как было угадать в них партком и ЧК, угадать вовсе не анархию, не пугачёвщину или, наоборот, заседание эмигрантов в пивной, но – широко шагающего тиранозавра?
Чуть более скромно, но та же история повторяется и к концу века.
Могла ли Советская власть оценить всю неубиваемую полезность рынка и собственности, торгового разнообразия, индустрии отвлечения и развлечения человека, его, человека, раскрашивания цветными карандашами, которое ему дарит капитализм? Ни в коем случае. Советская власть состояла из конкретных (хотя и очень тоскливых) начальников, а те начальники всю свою жизнь провели в мире всевластия государства и зверской борьбы за выживание, в мире всеобщих войн и заводов до горизонта. Смешно и думать о том, чтобы они вовремя и аккуратно перекроили ткань жизни вокруг них – с учётом ценности бургеров и мороженого, модных рубашек и путешествий на дальние острова.
А выяснить заранее всю опасность провинциального национализма-сепаратизма – они могли? Двадцатый век так настырно, так громко вещал о единстве народов, о неизбежности их окончательного слияния, о том, что космическая ракета – сенсация, а чья-то мелкая жизнь – так, пустяк, пережиток. Но стоило «грядущему» наступить – и оказалось, что ракеты – будничная новость, прочли и сразу забыли, тогда как люди по-прежнему разделены, и даже разделены ещё намного больше, у них теперь имеется не только ворох обиженными плохими империями хороших наций, но и завалы любых других «идентичностей», сто гендеров и миллион экзотических идей, как надо складывать мусор и упразднять газ и бензин во имя спасения от потепления. Безумная, нелепая перспектива, если смотреть на неё из окна советского учреждения пятьдесят лет назад. Но состоялась – она, а вовсе не коммунизм и казенная «дружба народов».
И это значит, что нужно задать следующий острый вопрос. Где сейчас прячется то, чего уже нам самим не увидеть, за нашим собственным стеклопакетом? Где будущая катастрофа – если она, не дай Бог, нас когда-нибудь ждёт.
Переезд всей Средней Азии в Россию – и её, Азии, здесь дальнейшие приключения и превращения? Сатанинская сила и ловкость ненавидящей нас Украины? Возможная американо-китайская битва – и наше в ней участие? Новый приступ мечтательного идиотизма со стороны интеллигенции и благополучного обывателя? Глупость и предательство неизвестных ещё нам начальников, которые пока служат майорами и замзавами? Переход человечества к другому хозяйственному устройству, где мы не сможем себя применить?
Хочется думать, что это пустые фантазии. Хочется верить, что середина этого века будет в России сытой и скучной – почти такой же, как и его начало.
Много чего хочется, но если сохранять трезвость, то лучше готовиться к тому, что не только дореволюционный господин и советский гражданин со старых фотокарточек проявили в потоке времени свое обреченное простодушие, но – неизбежно проявим его и мы.