В СВО погиб уральский политолог Михаил Фрибен

Иногда прекрасное прошлое возвращается. В Якутии стаивает мерзлота и вместе с бивнями мамонтов из-под глыб появляются, словно в сказке, диковинные плоды наподобие персиков: осколки другой эпохи, когда земля была – райский сад. Но их аромат и вкус очень быстро – о, многажды быстрее, чем у обычных фруктов из пластика, – исчезает. Едва только стихнет шипение дымящейся ноздреватой трухи – и они превращаются в тлен: в нашем воздухе такие реликты недолги.

Для нас таким ускользнувшим прошлым были Старые Русские. Те, что, кончив гимназии-университеты, знали два древних языка и три новых; и те, что даже во френкелевских ГУЛАГах мыли руки перед приёмом баланды; и те, что спасали берлинских детей от голода, когда их роднейшие дети были сожжены айнзатцгруппой из дивизии СС «Галичина»; и, конечно же, те, кого отличало какое-то врождённое, трудноуловимое, однако моментально заметное чувство благородства, и ещё чувство стиля, и чувство утончённого такта, и чувство соразмерности, чувство вкуса – но как же ему не возникнуть, когда ты в гимназии-университете учил историю, читая в оригинале «Анналы» Тацита и «Записки о Галльской войне» Цезаря: в первом случае ни одного слова было не прибавить, во-втором – ничего было не отнять. Я помню кого-то из таких – совсем старичком, в моём университете: он рассказывал, как в 1948 году мэтр языкознания академик Виноградов (родившийся в 1895-м) попросил его нарезать торт и, увидев результат, похвалил: «Хорошо нарезал» – и не бог ведь весть что, но ты как-то перенимал от этого Старого Русского манеры, осанку, глазомер, умение отстучать на ремингтоне статью ровно за то время, которое нужно, чтобы нажать на клавиши соответствующее число раз, «вбеловую», – это та исключительная ясность мысли, твой мозговой процессор, разогнанный до сверхсветовых скоростей благодаря изучению двух древних и трёх новых языков в проклятой царской гимназии.

А потом они все исчезли, ушли, растворились, сгибли. И можно бы во всём обвинить латышских стрелков, украинских садистов, уолл-стритовских сатанистов и прочих большевиков, примерно как можно и обвинять чекистов из числа пещерных людей в той же самой гибели мамонтов. Но какая, в общем-то, разница, если их нет – вернее, они остались в расстекловке рам старых домов, в кладке деревенских церквей, которую смог разрушить только пуд тола, или же в персонаже с загадочной, до сих пор толком не выясненной биографией, который, став Образцовым Советским Человеком и Первым Космонавтом, стал рьяно отрицать свою принадлежность к князьям Гагариным и одновременно требовать восстановить храм Христа Спасителя. Что произошло далее? Пришелец из другого мира исчез, в нашем воздухе такие реликты недолги.

Но река течёт подо льдом, форель разбивает лёд. И даже после Приказа-66 и физического уничтожения всех Гумилёвых и всех джедаев их Сила неведомым образом возвращается во Вселенную, вселяясь в безвестного мальчугана с отдалённой планеты; и единственное, самое простое и очевидное объяснение этому – что всё же есть Бог, Который ведёт нас и Который – за все наши грехи злые, тяжкие – всё-таки не хочет, чтобы Россия-Вселенная умерла.

Я встретил такого самородного, изподглыбного Старого Русского – в Михаиле Фрибене.

Он рассказывал мне семейную легенду: где-то в 1880-х годах его предок, прусский офицер, зарубил на дуэли аристократа, настолько влиятельного, что ему было сказано: «Даём сутки» – и он, пересаживаясь с поезда на поезд, доехал до самого удалённого пункта, до которого смог, – до Урала.

В Германии, продолжал он, до сих пор остаются сякие-то его родственники с фамилией то ли Фрибен, то ли Фрибе: какой-то из побочных предков в Войну сражался против нас на той стороне, чуть ли не в Ваффен-СС; а его нынешний ровесник в Неметчине – играет в музыкальной группе, не то вправду являясь геем, не то выдавая себя за «благонадёжного». Сколь похожая фамилия, сколь разнящаяся судьба.

6 декабря. Я выполняю вечерний ритуал: снимаю костюм, набиваю кожаные ботинки персиковыми страницами газеты Financial Times. У меня звонит русский национальный мессенджер Telegram. Я подсчитываю дневные заработки от – этому термину меня научил Михаил – «паралегальной активности»; я вхожу в тот ничтожный процент россиян, которые заказывают в ресторане, не спрашивая цену в меню, и покупают продукты в чёртовом «ВкусВилле», не глядя на ценник, и поэтому я сбрасываю звонок – ведь я занят. Однако за успехом любого из нас стоит успех коллектива («Я велик, потому что стою на плечах титанов», – Ньютон); за твоим единственно верным выбором, приведшим к победе, стоит аналитик, которому можно позвонить через русский национальный мессенджер из любого часового пояса и «немедленно запросить раскладку»; за твоим триумфом стоит лучший друг, который часами может выслушивать твои нервно-паралитические излияния, а потом просто скажет: «Так, собрался, пошёл»; за твоим превращением мечты в цель стоит человек, готовый тратить на тебя самое сокровенное – время.

Выпрыгивает сообщение: «Срочно перезвони!»

Заброшенный пионерлагерь к северу от Еката. Мы режемся в лазертаг – тактическую игру с лазерными автоматами и с оптическими маркерами на наших телах. Это «Звёздные войны» на минималках. На моём лучшем друге – нагрудная наклейка «ЛЕМУР», хотя он, в рифму к земному имени, больше похож на медведя: с проворством, неожиданным для могучей фигуры, выпрыгивает и вламывается. Победа! Там, где он, – победа.

Я в конце концов перезваниваю.

Голос его соратника, напряжённо-спокойный: «Тут, по ходу, Лемур – двести».

Под конец игры Лемур хвалит меня: «У тебя хорошо получается прятаться».

2013 год. Я ещё не знаю, что однажды сделаюсь журналистом, который изъездит Африку от Мали и до Сомали и чьё имя будет публиковаться в изданиях от The New York Times и до Global Times. Я работаю бессмысленным клерком, копипастящим бессмысленные отчёты, и тот странный, немного пугающий сефардообразный парень, с которым я год назад познакомился на форуме «Селигер», находит меня в соцсети, предлагая вложить 100 тыс. (все мои накопления) в какой-то – слов «паралегальная активность» он тогда ещё не придумал – безусловно перспективный проект. Итог предсказуем: ни денег, ни результата. Но разве бы он стал лучшим управленцем, аналитиком и политтехнологом (он предпочитал говорить: «Дискурсмонгер»), если бы не имел своего «кладбища кейсов»?

Кладбище…

Я надеваю костюм, я натягиваю кожаные ботинки, я подсчитываю бонусы от последнего проекта, который мы провернули вместе, – вмешательства в выборы в США в ноябре 2022-го. Может быть, я когда-нибудь расскажу об этом, а пока мои домочадцы тревожатся: «Умер твой лучший друг… Ты так странно спокоен…»

Я спокоен, но мой мозговой процессор разгоняется до гигагерцевой частоты. Во мне пробуждается Старый Русский, ведь на самом деле он никуда не уходил, он просто ждал своего часа, мамонтясь под толщами мерзлоты, и в моём сознании разрастается многомерный, поликристаллический, божественно сложный узор, где всё связано со всем, как состояние нефтепромышленности Венесуэлы воздействует на среднюю зарплату жителей его родного Первоуральска.

Москва, осень 2015-го. Вывернув все карманы, мы с Михаилом кое-как скребём мелочью последние 40–50 рублей, покупаем ароматно-пряную булку. Это наш ужин. Булка свежеиспечена, и я с упоением жую тепло-хруст – Михаил долго смотрит на меня, а потом отдаёт свою долю: «Я ж вижу, что ты кайфуешь». Денег и работы нет – Михаил умудряется починить мой старый дохлый планшет, который мы продаём на «Авито» за 2700 рублей, чем спасаемся от голода на неделю.

Что ж, больше никто не прикроет меня (прощай, Мудрый и Сильный Старший Брат) в случае провала, как и больше никто не разработает безотказный финансовый план, и в следующих проектах мне придётся вести расчёты одному, надеяться только на себя; как и больше никто не выдаст ответ на любой (вот реально любой) мой вопрос – от особенностей сильных и слабых электромагнитных взаимодействий и до особенностей взаимодействия между региональным СК и прокуратурой – его мозг вмещал всё.

Да, я достиг успеха, но успех складывается не только из суммы достижений, но и из суммы потерь, из того, чего ты лишаешься, из того, что заставляет тебя быть достойным того лучшего из людей, которого больше нет, – соответствовать его памяти.

Он любил говорить: «Смерть не повод нарушать присягу».

Когда он уехал в ЛНР, я не то чтобы обрадовался (такому не радуются), но считал это благом: война – высшая форма управленческого искусства, война – обнажение чистого интеллекта, без раздражающих замедлителей, без полутонов: да/нет, ставка за неуспех – жизнь. Я гадаю, чего он – человек с его дарованием, с его добротой, с его характером, с его силой – мог достичь хотя бы за год. Но даже того, чего он достиг за месяц, хватило для выведения наших «войн дронов» ещё ближе к звёздным.

В хорошей истории конец отмыкает начало, содержит утешительный вывод, как последнее, предсмертное стихотворение Державина про реку времён и смерть (ибо ведь понятно: после двух строф, в пандан, в качестве отрицания отрицания, смертью смерть поправ, должна была следовать третья, умеренно-оптимистическая – что-нибудь про поэта, чьи вирши не канут всуе: ведь поэт – воин, его слова – пули в патронташе истины). Однако сегодня конец – это конец, это точка, это смерть, это последняя фраза, которая окончательно и уже безнадёжно отправит тебя в нокаут: процесс сличения человека, которого я считал своим братом, с его фото из морга. Наконец, это осознание, что я больше никогда не услышу его слов «Пур-пур!..». Это был придуманный им язык, на котором общались лемуры в придуманной им стране Пурпуристане – на тропическом острове, где всегда светит солнце.