В экспертном сообществе бытует консенсус-мнение о том, что приватизация в России была «ограблением тысячелетия». Однако это не отменяет существования различных взглядов на то, насколько была оправданна эта операция с точки зрения перспектив развития страны и почему вообще она стала возможной. Исторический взгляд.
28 лет назад, в ноябре 1992 года, аналитики ЦРУ подготовили прогноз развития России, который изложили в документе под названием NIE (National Intelligence Estimate). Это стандартный формат доклада, который ведомство готовит по ключевым проблемам США. Нестандартным было время для объекта анализа главного разведывательного американского ведомства. Авторы были вынуждены рассматривать в тот момент три сценария развития политической системы России.
Первый сценарий предполагал демократический вариант развития, второй исходил из возможности распада всей системы, а третий предупреждал о вероятности прихода военной диктатуры.
В этом наборе отсутствовала лишь одна перспектива – реванш коммунистических сил.
«Эксперты в штатском» были уверены в том, что никакой коммунистической угрозы в России начала 90-х не было и люди категорически не хотели возвращения к советским временам. Этот вывод оказался совершенно верным, хотя как раз в то время коммунистическая угроза постоянно обыгрывалась на всех политических выборах, включая президентские 1996 года.
Применительно к экономике сделанный вывод сработал аналогичным образом. Никакого реального общественного запроса на отмену итогов приватизации не было, а эту тему постоянно муссировали те, кто был не согласен с конкретными результатами распределения активов. Именно поэтому этот вопрос и вносили в повестку дня левые политические силы, прекрасно понимая, что такой сценарий угрожает настоящей гражданской войной. Следовательно, использовать это оружие можно было лишь в модели холодной, а не настоящей войны.
Ответ на вопрос, почему сложилась такая ситуация, даёт нам возможность оценить и эффективность самой приватизации. Начнём с того, что все граждане Советского Союза к 80-м годам прекрасно отдавали себе отчёт в том, что система, в которой они живут и работают, неэффективна.
«Хозяина нет» – вот рефрен любого разговора в курилке типичного предприятия, а разговоры эти, что показательно, затягивались на часы.
Система перерабатывала ресурсы в конечную продукцию, стоимость которой была ниже исходных материалов. Исключение могла составлять лишь оборонная промышленность, но ресурсов она поглощала ещё больше, а её эффективность проверять никто особо не торопился. Западное экспертное сообщество поражало и то, насколько сложной была система управления при такой чудовищной неэффективности.
Таким образом, вера в то, что частная собственность будет эффективной формой хозяйства в 80-е годы, стала своего рода консенсусом. Именно поэтому люди спокойно отнеслись к смене формы собственности как таковой. А ЦРУ не ждало возврата к коммунизму. Это не снимало вопроса о справедливости будущего раздела.
Принятие народом несправедливых итогов приватизации имеет вполне научное объяснение. Правительство реформаторов сделало грамотный стратегический ход – оно подарило гражданам их квартиры, стоимость которых, в отличие от бумажных ваучеров, могла оказаться весьма и весьма ощутимой. Даже если рядом был продан комбинат, рыночная стоимость которого выросла многократно.
На языке теории игр эта ситуация называется «игра с ультиматумом», и в самой лаконичной форме она сводится к тому, что если у каждого игрока будет положительный итог, то не так уж и важно, что суммы этих итогов могут существенно различаться.
По условиям игры, которая проводится в виде эксперимента, её участникам предлагается разделить один большой приз: размер долей определяет один из участников, а другой может с этим согласиться или отказаться. Раздел состоится только в том случае, если состоится такое согласие. Но интрига заключается в том, что даже малая частичка большого пирога для второго участника представляет положительную величину по сравнению с нулём, которым придётся довольствоваться в случае отказа.
Схема «ты мне права на машину, а я тебя на ней прокачу» обычно не работает в условиях, когда общество представляет собой хорошо сплочённую сеть, но в начале 90-х в России этого не было и в помине. В итоге требование пересмотра итогов приватизации могло ударить и по праву собственности на свою квартиру. Конечно, возможность эта была исключительно теоретической, но не в сознании человека того времени.
Кроме того, что люди считали не чужие (предположительно, большие), а свои (небольшие, но реальные) прибыли, они не особо верили в то, что у «государственной собственности» нет реальных собственников. И правильно делали. И дело тут не в том, кому принадлежат акции той или иной компании. Любой крупный бизнес представляет собой часть сложной экосистемы, состоящей из разных агентов – государственных чиновников, силовиков, поставщиков, покупателей и кредиторов. И все они в той или иной степени могут считаться пресловутыми стейкхолдерами – людьми, способными не просто влиять на состояние конкретного бизнеса, но в любой момент остановить его навсегда.
Современная рыночная система представляет собой сложный механизм, в котором права собственности играют сугубо второстепенную роль. Главная роль принадлежит возможности контролировать актив. Кстати, именно этот критерий используют международные финансовые организации, когда, например, решают вопрос о принадлежности активов тем или иным политическим инсайдерам. Если контролирует – значит, и владелец. Существует огромное количество механизмов такого контроля – от самых открытых и хорошо известных, до изощрённо скрытых.
Главным и хорошо изученным механизмом является кредит. Это только в абстрактном измерении бизнеса он представляет собой выдаваемые по фиксированной процентной ставке денежные средства, гарантией возврата которых является предоставление в залог ликвидного имущества.
В реальном мире большого (и не только) бизнеса никто никаких залогов кредиторам отдавать не собирается. О чём сами кредиторы прекрасно осведомлены.
Поэтому выдача кредитов обычно является той или иной формой финансирования – то есть косвенного участия в прибылях предприятия, а гарантией возврата средств служит возможность получения контроля над ним в том случае, если собственник решит заупрямиться. Достигается этот контроль с помощью миллиона различных механизмов – от управляемого банкротства до выбивания доли в бизнесе через всевозможных силовиков, легальных и уличных. В данном случае это неважно, важно только то, что такая схема изначально закладывается в структуру управления бизнесом.
Чаще всего главным владельцем изначально является кредитор, а все остальные инструменты выполняют функцию ширмы той или иной формы цивилизованности. Строго говоря, все школьники-студенты советского времени изучали этот механизм под названием «финансовый капитализм» – но применительно к началу ХХ века и по большей части в США. Тот факт, что рыночная экономика в России будет развиваться по тому же сценарию, в народном сознании не отпечатался.
Реалии состояли в том, что в стране тогда не было механизмов рыночного финансирования бизнеса. Точнее, их вообще не было. В советские времена для большого бизнеса понятие коммерческой (краткосрочной, под залог) ссуды, по сути, отсутствовало, не говоря уже об инвестиционных кредитах. Это не значит, что советская система не пыталась их создать. Но так и не смогла.
Другими словами, в начале 90-х годов все цивилизованные формы кредита приходили в страну с Запада. Они кредитовали российские банки, а те кредитовали покупаемый бизнес. На этом основании легко сделать вывод: в сущности, все активы, приватизированные в 90-е годы, так или иначе принадлежат… западным финансовым институтам. А российские «владельцы» – не более чем управленцы.
Помимо кредитных рычагов у западных агентов были и другие возможности для установления реального контроля за российским бизнесом. Особенно если речь шла об экспорте сырья или металлов. Начиная с 60-х годов, когда Советский Союз начал активно наращивать экспорт этих категорий на мировой рынок, он столкнулся с необходимостью решать сразу две задачи – играть на этом рынке по мировым правилам и успешно преодолевать санкции, которые в те годы были не менее агрессивными, чем сегодня.
Но если сейчас у государства есть, по сути, неограниченные возможности – люди, инструменты, ноу-хау, которые могут решать эти задачи, – то ничего подобного у Советского Союза не было и в помине.
Именно поэтому ставка была сделана на использование самых динамичных игроков мирового рынка того времени – сырьевых трейдеров. Случайно или нет, но появились все эти компании именно на рубеже 60-х – начала 70-х годов. И именно они стали настоящими, а не фасадными пионерами российского капитализма, контролирующими командные высоты российской сырьевой экономики.
Они контролировали главное – экспортные рынки. И начали делать это задолго до того, как в России стали меняться собственники предприятий. В тот момент им было не так уж важно, кто владеет активами в сибирских недрах. Всё равно конечный счёт будет в пресловутом Гамбурге (или Роттердаме), куда придут экспортные грузы.
Нет большого секрета в том, что некоторые «имена» в российском бизнесе инвестиционного банкинга появились просто как интерфейсы западных трейдеров.
Все эти расклады можно считать конспиративными, но все они очень логичны. Конспирация возникает в тот момент, когда мы начинаем разбираться в том, кто же стоит за этими финансовыми институтами. Понять это чрезвычайно трудно, именно поэтому частные детективы используют термин «русская матрёшка» для характеристики системы частной собственности, сложившейся в России. В этой системе очень трудно найти реальных владельцев, так как за каждым выявленным слоем собственников появляется новый. В итоге сказать, кому конкретно принадлежит бизнес, не просто сложно, а практически невозможно.
Такая запутанность была вызвана не только политическими связями финансовых инвесторов.
Известно, что капитал многих титанов новой российской экономики был существенно пополнен за счёт всевозможных теневых источников, для которых покупка российских активов стала отличным способом не только вложить средства, но и отмыть их.
Именно поэтому российский бизнес в 2000-е «внезапно» настигла волна лондонских IPO, особенностью которых было не размещение новых акций (то есть привлечение капитала), а продажа своих – новым инвесторам. Таким образом, для многих инвесторов времён приватизации создавалась возможность красивого ухода на заслуженный отдых и островную пенсию.
Все перечисленные (а неперечисленных ещё больше) стейкхолдеры были готовы воевать за активы уже в начале 90-х годов. Образуя ситуативные коалиции и не особо стесняясь в выборе методов. И это уже действительно угрожало масштабным конфликтом – не уровня гражданской войны, но достаточно серьёзным, чтобы превратить Россию в полуфеодальное государство с невероятно часто сменяемой властью и постоянными конфликтами на окраинах. Оценить этот сценарий можно заочно, наблюдая за развитием ситуации на Украине.
Для того чтобы предотвратить такое развитие ситуации, и понадобилась приватизация, которая превратила открытый масштабный конфликт из-за активов в рейдерские разборки, судебные процессы и локализованное насилие. Последовавшая приватизация земли усилила этот тренд. Мы слышали и читали много про «земельные войны» в Подмосковье, но это никогда не было похоже на события 1917 года, когда крестьяне жгли имения помещиков.
Это не означает, что государство не вмешивалось в ситуацию. Ещё как вмешивалось, но выступало по большей части как арбитр.
История с ЮКОСом, которая может считаться образцовым примером конфликта интересов различных групп стейкхолдеров, была реальностью, но стала исключением. Не в том смысле, что компанию забрали у неправильного владельца, а в том, что это было сделано с таким грохотом и шумом. С тех пор подобные громкие истории уже не повторялись. Хотя активы перераспределялись и продолжают распределяться. Но в отличие от советского времени это распределение не меняет эффективности работы системы.
03 ноября 2020