У каждой войны свой диагноз. После Великой Отечественной в госпиталях лечили туберкулёз костей. Афганский и чеченский конфликты добавили в медицинский профиль войны психоневрологические расстройства. С Украины в медучреждения попадают бойцы с минно-взрывными ранениями. Госпиталь для ветеранов войн в Петербурге принимает на долечивание солдат, которых подлатали в Донецке или Ростове в почти полевых условиях.
Перед новым корпусом курят разновозрастные мужчины в инвалидных креслах. Прыгают до скамейки пациенты на костылях. Их много: в здании пять этажей – все палаты заняты.
Максим Усачёв (позывной Умка) крутит колёса своего инвалидного кресла. Взгляд добрый, но немного растерянный. Ему 24. Без ноги. Его мобилизовали в декабре 2022 года. До СВО он работал в ГУП «Московский метрополитен».
Умка попал служить в подразделение, занимающееся эвакуацией российских солдат с поля боя.
– До марта 2023 года, когда получил ранение, я уже дважды побывал на передовой в составе штурмовых бригад. Почему меня отправили в штурмовики? Людей не хватало, – рассказывает он.
До войны Максим был ещё и волонтёром – всегда нравилось помогать. Есть такая порода людей, для которых счастье – быть полезными. От их присутствия здесь или там всегда много света. Максим делился своим светом и с сослуживцами.
Первое ранение он получил в первом же бою. Украинский дрон обнаружил их группу и сбросил снаряд на мешки с провизией. А в мешках – газовые баллоны, которые везли для кухни.
– После взрыва мы все попадали. Меня ударило о бруствер. Я жив остался только потому, что меня парень прикрыл собой. Это была первая смерть, которая меня потрясла. У меня после ранения проблемы с памятью. Я не скажу вам сейчас, как его звали. Он откуда-то с Кавказа. Мы с ним разговорились накануне. Он мне сказал, что я на его младшего брата похож. И это меня очень зацепило тогда, тронуло. А потом он погиб, закрыв меня. Вторая огромная потеря – когда погиб мой друг. Нарушил приказ командира и пошёл вытаскивать раненого. Его с дрона убили, – делится Умка, сидя в коридоре госпиталя.
Максим говорит об этих потерях так, как будто ещё раз обводит карандашом то, что уже записано в памяти. Проговаривает вслух, чтобы не забыть. Вот сгоревшая посадка, в которой деревьев после артобстрела не осталось. Вот железные останки взорванной техники, тут чьи-то останки, вот обгоревший скелет в танке... Весь этот пейзаж совсем не вяжется с молодым волонтёром.
Как он пережил всё это? Говорит, что после первого боя вспоминаются все навыки, которые вколачивал инструктор в учебке. И приходит понимание: если свою панику не преодолеть, то погибнешь гарантированно.
А что преодолеть нельзя?
– Я не видел гибели гражданских. На моих глазах никто из мирных жителей не погиб. Вот этого моя психика точно не выдержала бы. Очень страшно осознавать, что на твоих глазах умирает кто-то, кто просил о помощи, а ты не помог, – отвечает он.
Наши соотечественники, которые следят за ходом военных действий, уже привыкли к терминологии: «двухсотые» – погибшие, «трёхсотые» – раненые. Но есть ещё «пятисотые». О них не принято говорить, не желательно вспоминать. Это те, кто испугался. Те, кто дезертировал с поля боя, бросив своих сослуживцев. Максим потерял ногу, потому что шёл в одной группе с таким.
Шли на штурм лесополосы. Оказались между двумя украинскими окопами. Их группу заметили с дрона и сбросили снаряд. Тот, кто шёл впереди, испугался и убежал. Максиму осколками посекло ноги. Тому, кто шёл третьим, замыкающим, – лицо, он погиб сразу.
– Шёл человек рядом, а потом раз, как по щелчку пальцев, – и нет человека, – вспоминает Максим.
Раненый Умка, оставшись без помощи, пополз вперёд. Упал в окоп с высоты трёх метров. А в окопе – тот самый «пятисотый». Он не бросился помогать раненому. Он кричал матом, чтобы Максим уходил, потому что их вдвоём обязательно заметят с дрона. Макс сам себе сделал перевязку, сам вколол обезболивающие.
Группа эвакуации добралась до них только через три дня. Всё это время Максим истекал кровью. Ел шоколадки, которые залежались в кармане. Воду во фляжке экономил. Ждал. К своим вышел сам, точнее, смог выползти. Сознание потерял уже в донецком госпитале. Из-за большой потери крови ногу спасти не удалось. Пришёл в себя только в вертолёте по дороге в Ростов. А того испуганного пришлось вытаскивать товарищам. Сам он отказывался выходить из окопа, хотя на нём не было ни царапины.
О вере в Бога на войне говорить легко. Там нет атеистов, все начинают верить.
Сначала с перепугу, а потом глубоко и искренне, потому что смерть так же близка и реальна, как жизнь. И ещё потому, что постоянно получают подтверждения божьего присутствия.
– У меня в карманах на куртке и в брюках иконки были – три бумажные и одна деревянная, маленькая. Так вот, когда меня из того окопа достали, ни одной иконки у меня не оказалось. Тот «пятисотый» вытащить их не мог. Я был в сознании всё время, я бы заметил. Батюшка, который в часть приходил, говорит, что они выполнили свою защитную функцию, поэтому и исчезли, – рассказывает Максим, убеждённый в том, что так оно и есть.
Своего полкового священника в военной части Умки не было. За него проводил все обряды и читал молитвы старшина. А ещё был сослуживец, который все церковные каноны знал. С ним всегда было легко поговорить о Боге. И от этого было хорошо.
Как относятся бойцы к «пятисотым»? Перевоспитывают, потому что считают, что быть «пятисотым» – ещё не диагноз.
В условиях боевых действий всякое бывает. Например, был случай, когда пятеро бойцов попытались сбежать, но попали под украинский обстрел. Двое, которые совсем напуганные были и бежали дальше, погибли сразу же. А один парень, как формулирует Умка, вовсе не «пустым» человеком оказался. Очень долго держал свою позицию и отстреливался, несмотря на то, что понимал безнадёжность ситуации. Украинцы добрались до него первыми. Наши не успели. Пытали сильно и транслировали по радиосвязи нашим бойцам. Не было в этом ничего человеческого, вспоминает Максим: не может одно живое, мыслящее человеческое существо такое делать с другим. Говорит, чистая правда, что солдаты ВСУ практически всегда воюют под действием сильнейших наркотиков. Шприцы и неиспользованные ампулы в их окопах и блиндажах это только подтверждают.
На вопрос «Можно ли фотографировать?» Максим отвечает согласием. Утверждает, что не боится – за него есть кому постоять. Все, кто с ним остался, знают, что он за справедливость. Говорит, тем, кто сомневается в том, что спецоперация – наш праведный бой, он будет рассказывать об увиденном. О том, как люди в Донецке радуются приходу русской армии, о том, от кого приходится спасать этих людей. Считает, за то, чтобы спасать людей, которые так отчаянно нуждались в помощи, не грех воевать.
Максим Усачёв, позывной Умка.Фото: Елена Черных/Octagon.Media
– Я только недавно узнал, что у меня по папиной линии в Донецке много родни. И сам папа похоронен где-то под Донецком. И мама моя в юности часто ездила туда отдыхать и к родственникам. Так что я за свою семью, можно сказать, сражался, – признаётся Максим.
На вопрос «Нужна ли помощь?» Умка отвечает, что просить о помощи не привык. Он всё сам. Замеры на протез ему уже сделали, в Московском метрополитене знают про его инвалидность и подбирают ему ту работу, с которой он справится. А чего бы сам хотел?
– На море хотел. Но спасибо госпиталю и Минобороны, эта моя мечта сбылась. Еду в Анапу. Обожаю плавать, меня из воды не вытащишь!
Петербургскому госпиталю для ветеранов войн помогает благотворительный фонд «Град», который занимается поддержкой бойцов СВО.
24 февраля 2024