И всегда, во все времена находились мыслители, которые так же, как живший в VI веке до нашей эры Сунь Цзы, считали войну «великим делом государства, основой жизни и смерти, путём к выживанию или гибели» или вместе с римским стоиком Сенекой проклинали её как «злодейство».
Независимо от суждений мудрецов в каждой национальной культуре под влиянием религиозных установок, исторического опыта и других факторов формируется свой код войны.
Если верить историкам, восточнославянские племена, жившие на территории Древней Руси, не отличались воинственным нравом. Связано это с тем, что земли, с которой они кормились, было много: если что-то шло не так, всегда можно было перейти на другое место. Это объективное преимущество определило структуру отношений внутри древнерусских княжеств, объединяющих родовые общины.
Во главе каждого объединения стоял князь, выполнявший функции военного вождя и судьи. У каждого князя была дружина в несколько сотен человек. Этого хватало для присмотра за территорией и междоусобных конфликтов, но было недостаточно для подавления собственного населения или отражения набегов кочевых народов. В отличие от усобиц, в ходе которых дружины выясняли отношения между князьями, внешние конфликты несли угрозу уничтожения для всех. Князья были вынуждены опираться на мирных землепашцев и горожан-ремесленников, наделённых правом ношения оружия.
Необходимость объединения для отражения смертельных угроз извне, помноженная на право и обязанность каждого мужчины участвовать в этой борьбе, заложила основу русского кода войны как общего народного дела, целью которого является самосохранение социума: защита граждан и их жизненного уклада.
Русь приняла православие в 988 году, когда противоречия между христианским «не убий» и практикой войн, которые велись на окраинах Римской империи, были сняты. К концу V века отцы Церкви сумели решить принципиальные вопросы согласования христианского учения с необходимостью участвовать в боевых действиях.
Живший на рубеже II–III веков теолог Квинт Септимий Тертуллиан, говоря о невозможности для христианина служить в армии, понимал под «непозволительными делами» не только пролитие крови, но и, в гораздо большей степени, обязательные для легионера жертвоприношения языческим богам и личное участие в поддержании официального культа императора, включавшего поклонение его изображениям и статуям.
После того как в 380 году христианство стало официальной религией Римской империи, проблема потеряла актуальность. Вопрос с нарушением заповеди «не убий» был окончательно закрыт к середине V века, когда Святой Августин сформулировал концепцию «справедливой войны», в которой «одним надлежит бороться молитвой против демонов, а другим – сражаться оружием против варваров».
Одновременно Исидор Пелусиотский, ученик Иоанна Златоуста, снял с христиан ответственность за убийства, совершённые в ходе справедливых войн, чётко проведя границы между частными убийствами – преступными и порочными – и убийствами на справедливой войне, в которых их вины нет.
Подход, в рамках которого война как таковая считалась злом, но злом, к которому приходится прибегать во избежание ещё больших несчастий, не противоречил ни традициям, сложившимся к тому времени в Древней Руси, ни личному опыту живших на её территории людей.
Архетипический образ войны как общенародного отражения экзистенциальной, как говорят сегодня, угрозы пополнился христианской характеристикой «справедливая». Никакой рефлексии по поводу отношения к войне среди новообращённых уже не было.
Нашествие войска хана Батыя, жизнь под властью Орды, борьба Московского княжества за собирание русских земель, а также многочисленные сражения и длительные военные действия, которые велись Русским царством, а затем Российской империей, не изменили представления русского, а впоследствии и российского социума о том, что такое настоящая, то есть справедливая война.
При этом некоторые события истории России становились своеобразными моментами истины или реперными точками, которые, с одной стороны, закрепляли уже сложившийся образ войны, а с другой – как бы пролонгировали его действие на последующие, связанные с этими точками события:
Остановила попытку шведской экспансии на территорию Руси, определила смысловой вектор, где все столкновения со Швецией, которых в течение семи веков было немало, носили название русско-шведских войн.
На три века закрепило понятие «война» для конфликтов с Ливонским орденом, создавшим на территории Прибалтики некое подобие квазигосударства.
Стала первым эпизодом в серии столкновений с Турцией, которые вошли в историю как русско-турецкие войны.
Захват Москвы и попытки польского короля Сигизмунда III сесть на русский трон или посадить на него своего сына в период Смутного времени начала XVII века превратили в войны любые стычки с Польшей (за исключением периода её раздела).
Всё это находило отражение в языке как главном зеркале национальной культуры. Отсюда Ливонская война Ивана Грозного, но Казанские и Астраханские походы; Северная (против Швеции) и Русско-турецкая войны Петра Первого, но Азовские походы; Итальянский поход Суворова и австрийская кампания в составе антифранцузских коалиций, но Отечественная война 1812 года, которая с точки зрения европейской историографии являлась всего лишь заключительным эпизодом эпохи Наполеоновских войн.
Русское государство, как и другие страны, периодически вело военные действия, нацеленные на территориальную экспансию, или воевало вдали от своих границ в составе коалиций, но никогда, в отличие от мусульман и католиков, не объявляло священных войн против иноверцев или крестовых походов для освобождения своих святынь. Не было и обычая отдавать захваченные города на разграбление победителям.
В русской армии отсутствовала практика иностранного наёмничества: отдельные подразделения, оставшиеся со времён Великой смуты или созданные во времена правления династии Романовых, разбавлялись русскими новобранцами и включались в состав русской армии, а с учреждением в 1700 году регулярной армии были переформированы в полки входящей в неё пехоты и кавалерии.
Истории Мекленбургского корпуса, который в 1719 году вошёл в состав русской армии и был распущен в 1743-м, и сформированного в 1812-м из немцев-перебежчиков Русско-немецкого легиона, переданного через три года прусской армии, являются исключениями. Такие прецеденты стали невозможны после указа Александра I об ограничении приёма иностранцев на службу в российской армии.
Дисциплина офицерского состава поддерживалась главным образом за счёт представлений о дворянской и офицерской чести, но были случаи, когда дело доходило до взысканий, разжалований и судов. Что касается рядовых, которых набирали из крепостных крестьян, им, как сказали бы сегодня, регулярно промывали мозги полковые священники, а замеченных в нарушении устава, мародёрстве и других формах притеснения мирного населения жестоко наказывали.
В результате во время Итальянского похода русской армии под командованием Александра Васильевича Суворова итальянцы были приятно удивлены, обнаружив, что их не собираются грабить и насиловать, а в Милане, согласно живущей до сих пор легенде, матери подносили своих малолетних детей, прося русского полководца благословить их.
Россия никогда не пыталась насаждать православие на чужих территориях и не использовала веру, этническую близость или гуманитарные соображения для оправдания участия в военных действиях.
Исключением стала Русско-турецкая война 1877–1878 годов, в ходе которой на первое место вышла идея защиты единоверцев (братьев-славян), возникшая в русском обществе после жестокого подавления Османской империей восстаний в Болгарии и Боснии и Герцеговине. Объявляя войну османам, император Александр II, несомненно, руководствовался и геополитическими соображениями: в это время в определённой части российского общества была крайне популярна идея возвращения православному миру Константинополя вместе с храмом Святой Софии и проливов, открывающих ворота в Средиземное море. Эти алармистские настроения были следствием Крымской войны, проигранной Россией за 20 лет до начала военных действий на Балканах.
Эта кровопролитная война, независимо от её унизительных итогов, подведённых на Берлинском конгрессе, вошла в историю как справедливая война, целью которой была защита жестоко угнетаемых единоверцев. Этот факт ценен сам по себе, несмотря на то, что Болгария, получившая в 1878 году независимость благодаря России, уже в 1914-м воевала против неё в составе коалиции, возглавляемой Германией и Австро-Венгрией.
Аналогичный пафос защиты единоверцев периодически охватывал русские войска во время военных действий на Кавказе. Не всех и не всегда. Только тех, кто сталкивался с последствиями варварских расправ турок над христианским населением. А то, что русские солдаты сами не были образцами добродетели, в данном случае неважно, потому что, как сказал по этому поводу один генерал, «пограбить при оказии – это не то же самое, что младенцев на глазах матерей на угольях поджаривать».
Во второй половине XIX века в быстро разлагавшемся под влиянием реформ Александра II российском обществе начал доминировать релятивистский подход, отвергающий безусловность добра и зла. Это немедленно сказалось на отношении к войнам и армии. Сумбур, царивший на этот счёт в головах образованного слоя, нашёл отражение в «Трёх разговорах», написанных религиозным философом Владимиром Соловьёвым в 1899 году.
Идеи пацифизма, возникшего в Западной Европе после Наполеоновских войн, начали утверждаться в России, сталкиваясь с идеологией служения, а примитивные силлогизмы вроде «всякое убийство есть безусловное зло: война есть убийство; следовательно, война есть безусловное зло» размывали представления о войне как о справедливом деле, нацеленном на защиту отвергавшего их общества.
Пока Соловьёв писал свои «Три разговора», тридцатилетний император Николай II начал бороться за всеобщее разоружение и даже добился проведения в 1899 году мирной конференции в Гааге, которая, как показали дальнейшие события, не дала никаких результатов. Наблюдавший за всей этой суетой народ молчал, готовясь сказать своё веское слово в окопах Первой мировой войны.
В 1914 году Россия снова встала на защиту слабого – на этот раз Сербии, находившейся под жёстким прессингом Австро-Венгрии после убийства в Сараеве эрцгерцога Фердинанда, и оказалась в эпицентре общеевропейской войны, с восприятием которой в запутавшемся российском обществе всё было очень непросто.
Кто-то считал, что Первую мировую нужно объявить Второй Отечественной войной, кто-то, ужасаясь её невиданной по тем временам жестокости, ещё больше проникался идеями пацифизма, а умиравшие и гнившие на передовой солдаты, не вполне понимая, что с ними происходит, захлёбывались от классовой ненависти. Именно эта ненависть подготовила развал фронта, а вовсе не агитация большевиков, которые постфактум приписали эту сомнительную заслугу себе.
Последней каплей стала Февральская революция, чьи лидеры, продвигая идеи демократии, уничтожили иерархию, на которой держалась армия. Через несколько месяцев это привело к обрушению фронта, и вооружённый, как во времена Древней Руси, народ, забыв об инстинкте коллективного самосохранения, нацелил свои винтовки в сторону новой власти. Но даже столь мощные потрясения не смогли уничтожить русский код войны.
События Гражданской войны, когда и красные, и белые отстаивали свои представления о добре и зле, показали устойчивость этого русского кода. Проявилось это прежде всего в том, что победили в ней не демократы Белого движения, действовавшие в связке с европейскими державами (и иностранными интервентами), а большевики, сделавшие ставку на свой народ, значительная часть которого адекватно отреагировала на ленинский лозунг «Социалистическое отечество в опасности!».
Аналогичным образом, но с ещё большей силой проявил себя русский код во время Великой Отечественной войны, которая во всех отношениях была справедливой. Не случайно главной песней того времени стала «Священная война», образный ряд которой практически полностью повторяет основные ключи сформированного в Древней Руси кода: «война народная», «смертный бой» с «силой тёмною, с проклятою ордой».
Ни одно из последующих событий не выдерживает сравнения с тем, что происходило в СССР в 1941–1945 годах. При всём уважении к воинам, которые, как утверждала советская пропаганда, исполняли на территории Афганистана свой интернациональный долг или, как говорят теперь, решали там важную геополитическую задачу, нельзя не признать, что эта военная операция не получила поддержки большей части населения Советского Союза.
Политический и геополитический смысл происходящего очевиден всем, кто хотя бы отчасти представляет себе ситуацию на Украине, обстановку в Донбассе и расстановку сил в мире, а те, кто был не в курсе, слышат об этом из каждого утюга. Отсюда значительная поддержка СВО со стороны российского общества.
Но поскольку сама Украина (без поддержки извне) не рассматривается Москвой в качестве субъекта, представляющего экзистенциальную угрозу (как Третий рейх в период Второй мировой войны), и не является постоянным врагом России (как Польша в XVII, XVIII и XX веках), речь идёт не о войне, а о специальной военной операции.
При этом российская СВО, учитывая вовлечённость в противодействие ей стран, прямо говорящих о стремлении уничтожить Россию, является частью гораздо более глобального противостояния, неотличимого от настоящей войны. Поэтому спецоперация играет сегодня роль реперной точки (для проверки прочности и закрепления русского кода) и момента истины для всех, кто вынужден или считает нужным обозначить своё отношение к ней.
Борьбу за мир и стабильность в Европе придумали сразу после окончания Наполеоновских войн державы-победительницы, но они применяли ради этих целей военную силу, с помощью которой сначала подавлялись революционные выступления в Испании и Италии, а затем – революции 1848 года.
Российский император Александр I так увлёкся этим процессом, что непрерывно мотался по европейским конгрессам, совершенно забросил собственную страну и утратил контроль над элитами, которые составили заговор. Итоги пришлось расхлёбывать его преемнику. Затем Николай I превратил Россию в «жандарма Европы», подавив революцию в Венгрии, и через восемь лет получил «благодарность» в виде Крымской войны.
Пацифизм (от латинских pax – мир и facio – делаю) как общественное явление возник чуть позже. Что можно сказать о движении, которое, существуя два века, не принесло никаких результатов, кроме договоров о сокращении и ограничении вооружений ХХ века, которые главный игрок в лице США подписывал из конъюнктурных соображений и из которых выходил, если они мешали продолжению его экспансии?
Остаётся непонятным, какие именно действия подразумевает это описание применительно к частному лицу, а также каким образом и почему военное насилие может (или должно) исчезнуть.
Сегодня пацифистом может назвать себя всякий, кто боится, что СВО коснётся его самого или его близких, или тот, кому наплевать на кошмар, девятый год творящийся в Донбассе, а также любой человек, не понимающий, что без спецоперации процессы, на подавление которых она направлена, накроют всех, в том числе и самих пацифистов. Но самое главное состоит в том, что все эти люди, боясь признаться в своих истинных мотивах, прикрывают собственные трусость, равнодушие и глупость громким и, по сути, бессмысленным иностранным словом. То есть являются лицемерами.
Все эти вербальные игры происходят в пространстве, которое вообще не пересекается с русским кодом войны, подразумевающим отвагу как способность преодолеть естественный страх; готовность бороться за сохранение общности, к которой принадлежит человек, что исключает равнодушие; понимание реальности угроз и способов их отражения, что несовместимо с глупостью.
В итоге всё получается, как в известной шутке первых дней спецоперации:
– Мы пацифисты, и нам стыдно, что мы русские.
– Успокойтесь, вы не русские.
