В ранней (до ареста и каторги) прозе Достоевского много Петербурга, но это Петербург трущоб, чердаков и подвалов, чахлых разночинцев, жалких чиновников, истощённых женщин и обедневшего дворянства. В чём-то эти первые пробы пера как бы продолжали петербургские зарисовки Николая Гоголя, но было и существенное различие, на которое сразу указал Виссарион Белинский:

«Достоевский с любовью приоткрывает жизнь бедных людей, внутреннюю красоту и благородство их душ, трагичность их жизни. И говорит обитателям раззолоченных палат: “Ведь это тоже люди, ваши братья!”»

Именно это внимание к внутреннему миру действующих лиц превратило более поздние романы Достоевского в сгустки всюду плотной жизни, наполненной страстями и пороками, сомнительными замыслами и благородными порывами, комплексами и неоднозначно мотивированными поступками.

Структуру текстов задают сложные и местами запутанные сюжеты, а фактуру – внутренние монологи и напряжённые диалоги, нервом которых являются поиски ответов на «проклятые вопросы» бытия: добро и зло, человек и абсолютные ценности, Христос и истина, смысл жизни и бессмертие души.

Поэтому никаких хеппи-эндов у него нет, как нет и примитивного морализаторства.

Финал в большинстве случаев остаётся открытым: Раскольников, Дмитрий Карамазов и Рогожин отправляются на каторгу, князь Мышкин – в швейцарскую клинику, Ивану Карамазову предстоит как-то примириться с чувством неизбывной вины, подростку Долгорукову – продолжить поиски смысла жизни.

То есть жизнь продолжается, и даже для грешников есть надежда на очищение и обновление. Пойти ли по этому пути, решать им самим, а читателям Достоевский даёт подсказки: «Если <…> действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной», «Может быть, цель жизни и состоит в том, чтобы научиться любить, любить, несмотря ни на что».

Есть у него и главная, часто повторяющаяся мысль об обусловленности человека Богом и прочной связи с ним: «Как он [человек] будет добродетелен без Бога-то?», «если Бога нет, то всё дозволено», и как он, человек, вообще без Бога будет, ведь «если Бога нет, то какой же я капитан?»

Ещё до опыта смертного приговора и каторги Достоевский задумался о судьбе молодых людей, не знающих, куда приложить свои силы, и оттого впадающих в пустую мечтательность или пускающихся в сомнительные авантюры. Первое письменное подтверждение можно найти в материалах следствия по делу Михаила Петрашевского. Сразу после ареста, давая письменные объяснения, Достоевский среди прочего написал:

Вернувшись в Петербург, Достоевский препарировал эту психологическую тему в «Записках из подполья», но она всё равно не отпускала его, тем более что жизнь постоянно предъявляла новые сюжеты.

Взбудораженная «великими реформами» Александра II молодёжь искала, куда приложить свои силы, а власть вместо того, чтобы направить эту энергию на полезные дела – для реализации земской реформы стране были нужны тысячи учителей, врачей, агрономов и юристов, – начала закручивать гайки.

Ответом на введение платы за обучение и запрет студенческих сходок стали уличные волнения, реакцией на них – временное закрытие Петербургского университета и отчисление «неблагонадёжных». После ареста Николая Чернышевского и закрытия «Современника» властителями дум молодёжи стали авторы революционных прокламаций и лондонский «Колокол».

На призыв Александра Герцена «идти в народ», но не затем, чтобы учить и лечить, а чтобы под прикрытием лечения и учения поднять мужиков на бунт, откликнулись тысячи молодых людей. Одни только лечили и учили, другие совмещали эти занятия с агитацией. Власть обрушила репрессии на тех и других: только за 1874 год было арестовано около 8 тысяч человек.

Начавшийся в январе 1878 года «процесс 193-х» был открытым, и получившая свободу пресса исправно тиражировала информацию о ходе прений, а также об ужасных условиях содержания заключённых, смертях во время следствия, произволе чиновников и тюремщиков.

Реакцией на вскрывшиеся безобразия стал выстрел Веры Засулич, после чего на юге России и в Петербурге стали возникать боевые группы, смыслом и содержанием действий которых являлась месть – сначала замеченным в особых зверствах чиновникам, потом высшим сановникам государства и, наконец, самому царю-освободителю, именем которого утверждались решения о смертных казнях и вечной каторге.

И здесь Достоевский проявил себя как настоящий социальный психолог: он не только вскрывал механизмы того, что происходило с русским обществом, но и проецировал на сюжеты и образный ряд своих романов ещё не случившиеся события, опережая их как минимум на два шага.

Осенью 1865 года, когда Достоевский уже начал работу над романом, только что отчисленный из Московского университета (не смог оплатить обучение) сын мелкопоместного дворянина Дмитрий Каракозов вступил в тайное общество, возглавляемое Николаем Ишутиным. В январе 1866 года, когда первые главы были опубликованы в журнале «Русский вестник», не читавший их Каракозов примкнул к сторонникам индивидуального террора. В марте 1866 года он приехал в Петербург и 16 апреля попытался застрелить Александра II, но промахнулся.

Помимо того что Достоевский опережал Каракозова на семь-восемь месяцев, интересна перекличка между статьёй Раскольникова с обоснованием права на убийство, смысловым ядром которого является рассуждение о том, что люди делятся на два разряда – обречённых на выполнение чужой воли «тварей дрожащих» и определяющих ход истории «право имеющих», и прокламацией Каракозова, в которой он написал, что «решил уничтожить царя-злодея и самому умереть за свой любезный народ».

Расчёт Раскольникова: «Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика!» У Каракозова тоже своя арифметика: один царь и весь народ, всё крестьянство. И тут уже не так важно, что Раскольников убил старуху-процентщицу, а Каракозов отправился «истреблять тирана». В романе, написанном не по следам, а с опережением событий, был схвачен нерв времени.

В сентябре 1867 года на фоне начавшегося «хождения в народ» Достоевский приступил к работе над романом «Идиот», герои которого не имеют никакого отношения к революционному движению. У романа сложный сюжет, в котором задействованы представители разных слоёв российского общества – от нигилистов до семейства генерала Епанчина.

Главные линии «Идиота» – это конфликты двух моделей поведения в сходных обстоятельствах: соперничество князя Мышкина и купеческого сына Рогожина и противопоставление Настасьи Филипповны и Аглаи Епанчиной. Первая пара – столкновение страсти со спокойной доброжелательностью, почти святостью, вторая – неуправляемости с рассудительностью. Параллельно с этим в ходе развития сюжета вскрывается семиотика надрыва скандала и разрыва.

Всё заканчивается убийством Настасьи Филипповны, каторгой Рогожина и возобновлением болезни князя Мышкина. То есть борьба за достижение цели привела необузданного Рогожина к смертоубийству, а кроткого князя Мышкина – к идиотизму как в бытовом, так и в изначальном, греческом смысле этого слова.

Расставание бывших единомышленников сопровождалось тяжёлыми конфликтами, в том числе личными, а Софья Перовская, которая вместе с Георгием Плехановым выступала против террора, присоединилась к «Народной воле» в последний момент – под влиянием известия о казни Валериана Осинского.

В итоге темпераментные и нетерпеливые народовольцы убили императора. Одновременно с этим прекратил своё существование «Чёрный передел», а избежавшие ареста защитники крестьянства отправились за границу. При этом, как было показано выше, сработали и препарированные в романе конструкции скандала и разрыва.

Это единственный случай, когда Достоевский использовал в романе уже случившееся событие – убийство в ноябре 1869 года пятью членами «Общества народной расправы» своего бывшего товарища, студента Ивана Иванова. В сюжете нашли отражение некоторые подробности убийства и бегство за границу его организатора Сергея Нечаева, ставшего прообразом главного «беса» романа Петра Верховенского.

Фактически «Бесы» является романом-предупреждением, в котором Достоевский показывает, какой ад могут устроить в тихом уездном городе (символ России) такие монстры, как Пётр Верховенский, Николай Ставрогин и их свита, состоящая из сомнительных людей, падких на любую авантюру.

Питательной средой для злодейств и безобразий является изнывающее от скуки и склонное к либеральной фронде городское (российское) общество. По мере развития сюжета оно ждёт, что нагромождение странных событий кончится скандалом на губернаторском балу («город жил в предвкушении скандала»), а получает адский ужас, хаос, горы трупов и множество исковерканных жизней, но при этом даже гордится тем, что в их городе случился «настоящий заговор» и все они стали свидетелями таких «выдающихся» событий.

Отцом главного «беса» является классический либерал Степан Верховенский, а матерью абсолютно имморального и склонного к различным девиациям Николая Ставрогина, которого главный «бес» прочил на роль лидера нового типа, – добропорядочная, но склонная к домашней тирании помещица.

В конце романа «не знающий различия в красоте между какой-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом» Ставрогин не выдерживает напряжения и кончает жизнь самоубийством, а хладнокровный и абсолютно циничный Верховенский спокойно покидает город, чтобы творить зло в каком-нибудь другом месте.

За три года до начала судов над отправившейся в народ молодёжью Достоевский пишет «Подросток» – классический роман воспитания и одновременно как бы перевёрнутые «Отцы и дети» Ивана Тургенева. В содержательном плане это рассказ о том, каково быть сыном человека, являющегося ниспровергателем основ. Не демоном или злодеем, а чем-то средним между старшим и младшим Верховенскими.

О том, как жить подростку в созданном его отцом и другими взрослыми мире. Мире клубящегося хаоса, где нет ни ценностей, ни смысла, а из каждого шкафа вываливаются скелеты. Этот мир засасывает и потихоньку разрушает героя, но ничего совсем ужасного в романе не происходит.

Ну жил главный герой вдали от отца и семьи до 19 лет, а теперь где-то рядом с ним плетутся интриги (хорошо, что не заговоры), кто-то умирает или сводит счёты с жизнью, отец Версилов чудит и в конце концов разбивает икону. Зато из заранее приготовленного пистолета никого не убили: «Нас всех хранил Бог и уберёг, когда всё уже висело на ниточке». В общем, всё не так плохо и жизнь продолжается.

Писатель поясняет, что способности молодых людей под влиянием веяний времени «угрожают развиться к худшему – или в молчалинское подобострастие, или в <…> желание беспорядка», происходящее от «затаённой жажды порядка и благообразия», от «искания истины».

То есть Достоевский поднимает вопрос о деструктивной роли тех, кто формирует эти «веяния времени», об ответственности либералов и всего культурного слоя, который, проклиная царский режим в своих салонах и гостиных, подталкивает молодых людей к безрассудным действиям. Через 14 лет бывший идеолог террора и один из руководителей «Народной воли» Лев Тихомиров подробно разберёт этот феномен в статье «Почему я перестал быть революционером».

Достоевский вскрыл эту проблему в середине 70-х годов, когда молодые люди «ходили в народ» и ещё не помышляли о терроре. Но уже было понятно, что на гибель обречена именно лучшая, более совестливая и менее эгоистичная часть молодёжи. Очень скоро мальчики и девочки, болевшие за «находящийся в состоянии полного экономического и политического рабства» народ, станут не врачами и учителями, а революционерами и убийцами и окажутся на эшафоте, в Шлиссельбургской крепости, на каторге или в ссылке.

Этот роман Достоевский начал писать летом 1878 года, за год до вынесения Исполнительным комитетом «Народной воли» смертного приговора императору. В центре сюжета – раздираемая конфликтами семья Карамазовых: развратный, циничный отец и его очень разные сыновья.

Как и во всех романах Достоевского, в «Братьях Карамазовых» много действующих лиц и сюжетных линий, но доминирует тема противостояния отца и детей. Писатель доводит её до предельного напряжения и, препарируя эту коллизию, вскрывает метафизический смысл идеи отцеубийства и механизм её реализации.

Буйный и грешный Дмитрий в припадке ревности обещает убить отца, но не способен на это, разве что случайно. Интеллигентный вольнодумец Иван желает смерти Карамазова-старшего и прямо говорит об этом. Сам он ничего такого делать не будет, но не собирается мешать презираемому им Дмитрию («Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!»). Алёша пытается успокоить и урезонить братьев. А незаконнорождённый сын Павел Смердяков, наслушавшись рассуждений умного Ивана, идёт и убивает.

С незначительным опозданием то же самое происходит в российском обществе. Государя императора ненавидят и поносят многие, просвещённая публика снимает запреты, члены Исполнительного комитета начинают охоту и после трёх неудачных попыток всё-таки убивают царя-освободителя.

В текстах Достоевского – от первой прозы и «Записок из Мёртвого дома» до романов и «Дневника писателя» – очень много психологических и социальных наблюдений. Более того, описанные им модели поведения отдельных людей и психологические расстановки в бинарных и групповых коммуникациях работают до сих пор. Это касается не только глубоко проработанных вариантов взаимоотношений отцов и детей или «бесов» разного масштаба и их жертв, но и физиологии семейной жестокости, анатомии русского пьянства и других вечных тем.

К ним, например, относится образ беспомощной старости: богатый, но зависящий от окружающих князь К. («Дядюшкин сон»), конфликтный, постоянно придумывающий небылицы отставной генерал Иволгин («Идиот»), зависимый и чудящий Верховенский-старший («Бесы»), ставший объектом манипуляций князь Николай Сокольский («Подросток»). Эта галерея является прекрасной школой сострадания.

В общем, Достоевского нужно читать, и читать внимательно. Его книги – это не только энциклопедия русской жизни периода становления капитализма и «великих реформ».

А бывают и казусы из серии «нарочно не придумаешь». Вот Смердяков говорит: «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки». А через полтора века ему вторит Валерия Новодворская: «Если бы США напали на Россию, для нас это было бы хорошо. Для России лучше быть штатом США».

Или горячечный бред Раскольникова: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осуждён в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу». Не иначе как COVID-19. Дальше – больше: «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей». А это, судя по всему, чипы, которые вводят вместе с вакцинами.

Аналогичным образом мир, который недавно придумали «давосские мудрецы», является калькой Легенды о Великом инквизиторе, сочинённой Иваном Карамазовым. Неужели во время мозгового штурма, нацеленного на сохранение своего господства, Клаус Шваб и господа глобалисты читали «Братьев Карамазовых»?

В общем, всё как в Книге Екклесиаста: «Бывает нечто, о чём говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас». Но остаётся неразрешимый вопрос: как и откуда считывал все эти образы Достоевский?

Аналогичным образом сохраняют актуальность замечания Достоевского об отношениях России с внешним миром – с Европой, славянским миром, Азией и Китаем. Первая поездка за границу в 1863 году разочаровала писателя:

«Идеалы Великой французской революции не осуществились. Свободы для всех нет: она зависит от денег. Равенство тоже, да и не может быть равенства между людьми, наделёнными разными задатками, способностями и здоровьем. На братство Европа не способна: там доминирует всё личное, собственное – от самосохранения до самоутверждения».

Но это не изменило отношения Достоевского к европейской культуре.

Отсюда рассыпанные по его романам скептические замечания: Европа – это «дорогое кладбище» («Братья Карамазовы»), «вся эта ваша Европа, всё это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия» («Идиот»).

Ещё более жёстко высказывался Достоевский об иллюзии славянского братства. Отвергая её, он ссылался на привычку славянских народов искать в трудные минуты помощи и поддержки России, а, получив эту помощь, обвинять Россию во всех своих неудачах и уходить под покровительство Европы. В «Дневнике писателя» есть и рекомендация, как реагировать на переменчивость славян: «Делая им добро и проходя мимо, принимая как неизбежность всплески здесь вражды против нас». То есть это всё не так уж важно, потому что «дело славянское есть дело русское и должно быть решено окончательно лишь одной Россией и по идее русской».

Одновременно с этим Достоевский утверждал, что «Россия не в одной только Европе, но и в Азии», что «русский не только европеец, но и азиат». Для того времени это были очень смелые идеи.

Поразительным является прогноз Достоевского о будущей модернизации и экспансии Китая, сделанный через 15 лет после окончания Второй опиумной войны, в период, когда Китай был ослаблен экономически, а завозимый в страну опиум привёл к тотальной наркомании, деградации и вымиранию населения:
«Китаю достаточно только некоторого расширения кругозора и мысли или толчка от реформ, <…> чтоб не догадаться, что кругом пустые и богатые земли, <…> а их, китайцев, бесконечно много, <…> и до какой степени эти земли слабы и не защищены и даже в дальнейшем защищены быть не могут».

Есть у него и другие уже реализовавшиеся прогнозы: о принципиально новом оружии, которое изменит характер войн, и будущих экологических проблемах, которые писатель связывал с «нарастающим безлесьем». Бороться с последними он предлагал посадкой деревьев, и тогда «человечество обновится в саду и садом выправится».

Дмитрий Карамазов, один из самых ярких и неоднозначных героев Достоевского, как-то среди прочего сказал: «Широк человек, слишком даже широк». И, осмелимся добавить, глубок. Эта оценка приложима к большинству героев писателя и, наверное, к нему самому. Он знал и понимал много такого, чего мы не понимаем. Понимал, потому что был и остаётся хранителем тайны русского кода.