… До сих пор в деревне были только господа и мужики, а теперь появились еще и дачники. Все города, даже самые небольшие, окружены теперь дачами. И можно сказать, дачник лет через двадцать размножится до необычайности.
Великому пророчеству Чехова в точности (хронологически) помешал сбыться XX век с его катаклизмами, но суть не в сроках. Современные российские горожане – дачники через одного, и это тот феномен, который стоит разговора.
Дача — не просто «загородный дом», не «holiday cottage» и не «résidence secondaire». Это сумма взаимоотношений русского горожанина с землёй и собственностью, а заодно – с отдыхом и работой, и с этой точки зрения от Чехова до нынешних обитателей бывших деревень и коттеджных посёлков расстояние куда меньше, чем может показаться.
Недворянское гнездо
Дачу принято считать дитятей русской усадьбы, её изводом прогрессивного века. Такой точки зрения придерживается, например, профессор Плехановского университета, исследователь русской дачной культуры Елена Джанджугазова: «Корни российской дачной традиции глубоки, их истоки — в особой усадебной культуре русского дворянства и глубокой патриархальности русского крестьянского мира». Согласимся с экспертом лишь с серьёзными оговорками. Если дача и ребёнок барской усадьбы, то нелюбимый, незаконнорождённый и, главное, не признанный родительницей.
Русская дворянская усадьба — вернее, в более широком смысле, поместье — вплоть до александровской реформы была в первую очередь сельскохозяйственным предприятием. Коммерческим или не очень – зависело главным образом от способностей помещика. Но использовать имения как места отдыха дворяне активно начали лишь в пореформенное время, когда значение земли как источника дохода для них стало совсем ничтожным.
Тонкую разницу между «усадьбой», «поместьем» и «дачей» подметил главный и единственный русский землевладелец-писатель (писателей-землевладельцев, разумеется, было много) Александр Энгельгардт применительно к помещикам, переставшим заниматься хозяйством: «Сам он в деревне не живёт, хозяйством не занимается, а если вздумает пользоваться деревней, как дачей, на лето, то усадьба к его услугам». И хотя первыми дачниками России были вельможи петровского и екатерининского времён (про знаменитую Красную мызу сенатора Нарышкина остряки говорили, что «чтобы вымести её два раза, должно расквитаться с обыкновенным дворянским имением»), не дворяне сделали дачу национальным символом.
«Дача» – не столько разновидность усадьбы, сколько её разночинский паллиатив. Эта иллюзия сопричастности к жизни более высокого класса станет для дачников вечным модус операнди и до конца не будет изжита никогда. Историк и писатель Ксенофонт Полевой в очерке «Москва в середине 1840-х годов» писал: «До французов иметь дачу казалось недосягаемым блаженством богатства, и того почли бы беспутным мотом, кто вздумал бы завести себе дачу; полагали, что только Шереметевы, Голицыны и подобные им бояре могут иметь загородные дома. Теперь, напротив, учители, чиновники, небогатые купцы – все имеют дачи или нанимают их на лето». О «дачке» как символе чего-то чудесного, небывалого, нового мечтает шестилетний купеческий сын Ваня Шмелёв из «Лета Господня».
Известный мемуарист, представитель рода купцов-миллионеров Николай Вишняков, напротив, отмечает сохранявшуюся именно в то десятилетие некоторую классовую сегрегацию дачников: «На даче мы никогда не живали. Дачи в то время были новшеством, принятым только в кругу очень богатых и эмансипированных купцов: так, например, Алексеевы и Шестовы уже давно обзавелись своими дачами в Сокольниках».
Конец неуклюжей сословной России начался не в 1861 году, а двумя декадами ранее, и начался он с дачи.
Труд и капитал
Чем проще, зауряднее с точки зрения социальной иерархии становился дачник, тем дальше от городской черты отодвигались границы дачного мира. Что там московские Сокольники. Уже упоминавшаяся Красная мыза стояла на нынешнем проспекте Стачек, четверть часа на такси до Дворцовой площади. Полтора столетия спустя только что выбившийся из нужды петербургский журналист Николай Корнейчуков искал себе домик далеко за чертой города, на северном побережье Финского залива.
Корней Чуковский – вероятно, главный русский дачник, эталон. И не только потому, что за городом он провёл большую часть жизни, начав при Николае II и закончив при Брежневе. А потому ещё, что был он выходцем с самого дна – не столько социального, сколько юридического. Незаконнорождённый с прочерком в графе об отце, он упорно рвался наверх, точно Горький, – но без горьковского таланта, разумеется.
Дача для него стала символом приобщения к миру собственников, людей, которые, по выражению самого Чуковского, «обедают каждый день». А заодно и своеобразным убежищем: у издателя сатирического журнала «Сигнал» в первый год после революции 1905 года возникли проблемы с властями. А ещё – экономическим резоном: жизнь в пригороде была дешевле петербургской. Зная это, не стоит удивляться первой записи о даче в дневнике Чуковского: «Всё мне кажется, что я в Куоккала этой зимой умру».
«Однако постепенно всё наладилось – и материальное положение, и дачный быт. В 1912 году Чуковский занял у Репина 4000 рублей и приобрёл в Куоккале дом (до этого дачу он снимал у Анненковых). Виктор Шкловский писал о доме Чуковского так: «Дача выходит в море. Она двухэтажная, с некоторым отзвуком английского коттеджа». Сам Чуковский наконец обрёл дом – и мастерскую: «Как это чудно, что у меня есть вышка. Теперь я понял причину своей нерадивости у Анненкова. Там я был на одном уровне с Машей, детьми, прислугой, и вечно мелькали люди, – и я первый ассимилируюсь с окружающим. Здесь же меня осеняет такое “счастье работы”, какого я не знал уже года три».
Этот момент очень важен для понимания феномена русской дачи. Возникнув как чистой воды загородный дом, место отдыха, к началу XX века дача стала для интеллигенции рабочим кабинетом, мастерской, студией. Эта деталь, кстати, спасёт дачную институцию при большевиках. Первым дачником-творцом был, вероятно, всё тот же Илья Репин, переехавший в Куоккалу в 1899 году. Десять лет спустя работали там уже все – Чуковский, Андреев, Маяковский, Горький, Анненков. Почти все эти люди жили в Куоккале круглый год – и дачи, разумеется, строили (или перестраивали, как Чуковский) уже капитально.
Это доступно было, конечно, не всем. Типичный дачник последних предреволюционных лет («...Кто только не стремится теперь летом на дачу? Начиная с мелкого лавочника, приказчика, артельщика и до богатого банкира, директора канцелярии и жуира включительно – все, с наступлением первых же весенних дней, мечтают только о том, как бы провести лето вне “пыльного” города, на даче, на “чистом воздухе”», – писал современник) чаще всего дачу эту снимал. У крестьянина. И хотя нормальным отдыхом это назвать было, вероятно, нельзя («...Это просто собачьи конуры, со сквозными потолками и стенами, грозящие, за ветхостью, повалиться от ветра, и тесно окружённые сельскохозяйственными пристройками», – описывал ординарную «дачу» журнал 1910-х годов), но зато можно заметить ещё одну важную функцию дачи: смычка города с деревней, интеллигента и землепашца началась вовсе не по инициативе Ленина.
Конечно, такое положение дел устраивало не всех. Дачная индустрия, как и всякая другая, возникла в ответ на повышенный спрос. Бешеным успехом пользовался вышедший в 1904 году альбом немецкого архитектора Георга Астера «Проекты каменных домов-дач для небольших семейств». В нём были проекты даже на 999 рублей (средняя стоимость аренды вышеупомянутых «собачьих конур» колебалась от 50 до 100 рублей в месяц). О роли иностранцев в таком, казалось бы, сугубо русском явлении, как дача, мы ещё упомянем.
Во все времена дача была явлением прогрессивным. А иногда – даже двигателем прогресса. В 1902 году группа энтузиастов во главе с мелким служащим Григорием Гиппом решила приобрести у графини Адлерберг её имение Видное под Москвой. Графиня заломила цену в 95 тысяч. Сумма, неподъемная ни для кого из участников свежеорганизованноого общества с характерным названием «Самопомощь», оказалась вполне доступной для коллектива. Зарождению дачной артели Видное посвятил очерк поэт и журналист Максим Леонов, отец писателя (и тоже заядлого дачника) Леонида Леонова. Из дачного посёлка, возникшего на месте имения графини Адлерберг, вырос одноимённый город с почти 100-тысячным ныне населением.
Сталинские сотки
Мирон Мержанов был крепким архитектором-конструктивистом второго ряда. Второго – в силу не столько таланта, сколько особенностей личной биографии: выходец из зажиточной семьи, участник Белого движения. Поэтому и сидел себе тихо в Минводах, там и строил понемногу – крытый рынок в Ессентуках, контору Госбанка в Пятигорске. В 1929 году решился принять участие в конкурсе на проект санатория РККА в Сочи – и выиграл. Заказчик, нарком Ворошилов, познакомил Мержанова со Сталиным. Так у вождя появился личный зодчий.
Большевистская элита играла в аскетизм очень недолго. Уже осенью 1918 года Ленин водворился в Горках, став таким образом первым советским дачником. Загородную жизнь любил и Сталин – правда, конфискованные имения, в которых он жил до начала 1930-х, видимо, плохо соответствовали его вкусу. Мержанов начал строить для Сталина новые дачи.
С точки зрения архитектуры их трудно назвать шедеврами – приземистые, максимально утилитарные сооружения. Ближняя дача в Волынском, Дальняя дача в Семёновском, Холодная речка в Абхазии, Новая Мацеста под Сочи, Долгие Бороды на Валдае.
По неумолимой сталинской логике привилегии высшего эшелона власти должны были экстраполироваться (разумеется, с понижением качества) и на остальную часть элиты – не только политическую. Запрет частной собственности и пропаганда коллективизма не мешали элите обосабливаться, в том числе и в области недвижимости. Тем более что подразумевалось, что творческие люди за свежем воздухе будут не только отдыхать, но и работать. Уже в 1926 году под председательством Отто Шмидта создан дачный кооператив «РАНИС» («Работники науки и искусства») – началась история Николиной Горы, одного из самых известных дачных посёлков советской и постсоветской России.
Несколькими годами позже дошла очередь и до писателей. Литераторская артель дачников возникла ещё в 1930 году под руководством Бориса Пильняка, но долго не могла найти себе участок. В 1933 году Горький попросил у Сталина разрешения построить в Подмосковье гостиницу для писателей. Сталин сделал жест пошире – пусть будет дачный посёлок. Так появилось знаменитое Переделкино. Изначально дач было 30, архитектурные решения выбрали из иностранных каталогов (по другой версии, типовые проекты дач разработал немецкий архитектор Эрнст Май, работавший тогда в СССР; так или иначе образцовая русская дача XX века была придумана иностранцами). Первые дома сдали уже в 1934-м. По меркам тогдашней нищеты – хоромы: полтораста метров на первом этаже, вдвое меньше на втором – это не считая застеклённой террасы, крыльца и балкона.
Корнею Чуковскому переделкинскую дачу дали во «вторую волну» – в 1938-м. Это совпало с переездом из Ленинграда в Москву. Можно предположить, что к идее поселиться за городом Чуковский отнёсся с немалым энтузиазмом: он скучал по Куоккале, оказавшейся в Финляндии, ездил туда в 1925 году, пытался разыскать разграбленное соседями имущество (а когда этот район после советско-финской войны отойдёт к СССР, будет безуспешно добиваться передачи дома сыну Николаю).
«На нашей даче я уже провёл сутки – и мне очень нравится. Тишина абсолютная. Лес. Можно не видеть ни одного человека неделями», – пишет он дочери. Лес, кстати, нравился не всем: жена Пастернака была крайне недовольна невозможностью посадить «хотя бы цветы», да и сам дом казался ей великоватым. В 1939 году Пастернаки переехали на дачу поменьше.
В конце 1930-х дача окончательно перестаёт быть чем-то недозволенно-старорежимным, сохраняя вместе с тем определённую эксклюзивность. Дача – удел культурного горожанина из Москвы или Ленинграда, состоявшегося человека, инженера, врача, военного. Чаще всего ещё не своя, а арендованная, но уже не где попало, а в определённых, «дачных» местах. Это по-прежнему далеко не всегда отдельный посёлок, но уже обособленное сообщество со своей инфраструктурой (пусть и представленной одной только молочницей) и сформировавшимися нравами: пляж, волейбол, качели, романы, самодеятельный концерт на наспех сколоченной общими усилиями веранде. «Тимур и его команда» и «Сердца четырёх» эту эстетику перевели в категорию официоза. Вместе с тем подчёркивалось, что дача – лишь одна из возможностей летнего отдыха, что «всем» туда не надо, а те, кто любой ценой стремится приобщиться к этому, вырваться из очерченного властью социального круга, – скорее всего, люди не слишком честные: «дача в Малаховке» как убежище бандитов стала надёжным киношным и литературным штампом на десятилетия.
Малаховка и вообще Казанское направление – вторая лига подмосковных дач, если под первой подразумевать направление западное, Киевское, Минское, Рублёвское шоссе. Дачная традиция здесь – дореволюционная. «Полоса здоровой, сухой и живописной лесистой дачной местности ˂…˃, куда ежегодно съезжается несколько тысяч семейств. Эти излюбленные дачные места связаны с Москвой быстроходными экспрессами (до Томилина, Краскова и Малаховки полчаса езды)», – читаем в «Дачном справочнике и путеводителе по окрестностям Москвы» (1907).
Личное, частное, своё
«Выявить земли для организации коллективных садов рабочих и служащих и, в зависимости от наличия свободных земель и других местных условий, впредь отводить предприятиям, учреждениям и организациям земельные участки для этих целей из расчёта до 600 кв. метров, а в районах Сибири и Дальнего Востока – до 800 кв. метров на семью».
«Шесть соток» – изобретение не 1966 года, в котором вышло процитированное выше постановление Совета министров РСФСР о коллективном садоводстве рабочих и служащих. Их придумали ещё в 1949 году, когда родилась идея коллективных садов. Этот вылупившийся из чиновничьих голов кадавр мыслился как дармовой ответ бесконечному дефициту продовольствия: мол, граждане по выходным будут энергично работать в общем саду, а полученную осенью продукцию честно делить. Увы, уже в 1949 году в этой утопии сделали предательскую лазейку, разрешив нарезать сады кусками для отдельных семей (кстати, тогда норма была от 6 до 12 соток). А в 1966-м добавился новый метастаз – на этих участках разрешили ставить «летние домики площадью от 12 до 25 кв. м с террасами площадью до 10 кв. м на семью».
В промежутке между этими двумя постановлениями было принято ещё одно. В декабре 1960 года Совет министров уже не РСФСР, а всего Советского Союза повсеместно запретил гражданам строить и покупать дачи. Власть провела чёткую границу между мелкобуржуазным излишеством и подлинным социалистическим (почти коммунистическим) новшеством – садово-огородным товариществом. И что же? Да ничего. Пресловутый «летний домик площадью от 12 до 25 кв. м» гордо присвоил себе имя «дача» и начал свою привычно прогрессивную деятельность – на этот раз по разъеданию советских идиотизмов.
«Шесть соток» оказались для страны блистательной школой капитализма – пусть дачи эти и числились в «бессрочном пользовании», фактически они передавались по наследству. Дом и, главное, земля, на которой он стоял, абсолютно однозначно трактовались как «своё» – то, за что несёшь ответственность, то, что можно оставить детям. А значит, на этой земле нужно работать, да и дом, пусть и ограниченный в размерах, можно сделать лучше, теплее, удобнее. А главное – дачная культура, ранее, по сути, ограниченная пригородами Москвы, Ленинграда и Киева, с огромной скоростью распространилась по всей стране. «Поехать на дачу» больше не означало никакой социальной стратификации – её функции перешли к размеру участка (дачи, выдававшиеся государством, по-прежнему могли быть какой угодно величины) и к локации: возникло понятие «стародачный посёлок», обитатели которого смотрели на «шестисоточников» свысока. «Стародачники» исподволь принялись делать всё не так, как было принято у неофитов: те, кто раньше сажал на участке хотя бы зелень, перестали это делать, чтобы не быть похожими на «садово-огородников». В моду вошло понятие «зимняя дача»: в обычных «товарИществах» устанавливать какое-либо фундаментальное отопление было строго запрещено, а вот на дачах старорежимного формата это допускалось. В результате утеплялись даже те, кто всю жизнь без этого прекрасно обходился, например, обитатели Переделкина. Корней Чуковский устроил на даче центральное отопление в конце 50-х и последние десять лет жизни провёл в Переделкине практически безвыездно, отлучаясь только в больницы.
Десакрализация дачи, превращение её в обыденную деталь советского быта, пусть деталь бедную, зато свою, случилась, вероятно, тогда, когда она стала действующим лицом комедийных фильмов. И произошло это быстро: в «Берегись автомобиля», фильме, вышедшем в 1966 году, дача – ещё предмет полузапрещённой роскоши и для заместителя директора трикотажной фабрики Топтунова, построившего себе «двухэтажный особняк», и для рассуждающего об этом клубничного отставника Семёна Васильевича с его огромным застраиваемым участком. А уже в фильме «Дача» (1973) заглавная героиня – просто привычный элемент пейзажа.
Советскую власть дача доедала не торопясь, причём так, что власть этот процесс абсолютно не замечала. В 1977 году в летних домиках разрешили устанавливать печи, а хозяевам – мы же не забыли, что речь идёт о горожанах? – устраивать пасеки и кроличьи садки. Дача теперь могла притвориться небольшой фермой. Разумеется, противник не сдавался без боя. В 1984 году попытались ввести «4 сотки». В 1985-м за два месяца до прихода к власти Горбачёва строго указали в очередном постановлении, что «не изжиты факты, когда под видом летних садовых домиков ведётся строительство особняков дачного типа с гаражами и банями». Но это были тактические успехи. В 1987 году была одержана решающая победа: минимальную площадь дома увеличили до 50 квадратов без учёта веранды и окончательно легализовали круглогодичное проживание. Русская дача вернулась.
Разумеется, на последнюю и главную капитуляцию, восстановление частной собственности, советская власть пойти не могла – и этот шаг пришлось сделать тем, кто пришёл ей на смену. 27 декабря 1991 года, через день после прекращения существования СССР, Ельцин подписал указ «О неотложных мерах по осуществлению земельной реформы в РСФСР». Пункт 14 гласил: «Земельные участки, выделенные для личного подсобного хозяйства, садоводства, жилищного строительства в сельской местности, передаются в собственность граждан бесплатно». Дачник вновь пришёл туда, откуда начинал, – в деревню, но теперь уже полноправным хозяином.
Русская дача – не ноумен, её одновременная вечность и изменчивость не настраивает на умопостигание, и в этом смысле она – сама Россия. Загородный дворец аристократа, чистый угол, снятый купчиком в крестьянской избе, изящный модернистский особнячок на берегу Финского залива, остеклённые веранды Переделкина, «летний домик до 25 кв. м», прекрасный в своём уродстве коттедж красного кирпича с готической башней, перестроенный деревенский пятистенок со спутниковой антенной на крыше – всё это дача. Какой она станет ещё лет через двадцать пять? Растворится ли в правильной геометрии пригородных посёлков, или, наоборот, воспримет традицию хутора и спрячется на максимальном удалении от цивилизации, превратившись в российский аналог ранчо, или станет одновременно и тем, и другим, и ещё каким-нибудь третьим – знает только она сама.
При участии Екатерины Милицкой.
осталось